2019 07 07 Дождь: Диана Арбенина в программе «Как все начиналось»
Автор — Михаил Козырев
Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. В эфире очередная серия моего бесконечного сериала «Как все начиналось», в котором я вспоминаю безумное десятилетие девяностых, ну и вообще просто разговариваю с теми людьми, которые мне симпатичны, и в данном случае с которыми я дружу практически с того самого десятилетия. Давайте сначала посмотрим визитную карточку моей гостьи. У меня сегодня в гостях Диана Сергеевна Арбенина. Здравствуйте, Диана Сергеевна.
Ох, зачем же сразу Сергеевна. Мишаня, салют.
Давай начнем, вот первое твое воспоминание о городе Магадан, в чем, что, какая картинка всплывает в голове.
Как-то ты неожиданно зашел вообще, ход конем практически. Холод, ветер, фронтит.
Фронтит, в смысле, воспаление пазух?
Да-да. Это ужасная болезнь вообще, фронтит это не глагол.
А я думал, «Да что ты сегодня такой?» «Да меня фронтит».
Да, меня чисто фронтит. Очень мне было там неуютно, очень мне было там странно, потому что я была такой девочкой, которая после школы не хотела ничего. Все хотели куда-то поступать, а я не хотела поступать, я не хотела расставаться с одноклассниками. И поэтому, когда мама сказала: «Ну вообще надо куда-то, ну хоть куда-то надо. Ну куда пойдешь?» Я говорю: «Я никуда не пойду». «Ну, на иняз пойди». Я вот пошла на иняз.
Хотя бы.
У меня как-то с головой было всегда нормально, и читать, понятно, я всегда любила, поэтому я западный филолог, западник. И вот я пошла учиться в университет, у меня там был отличный декан. Я, кстати, не готовилась к ответу на этот вопрос.
Замечательно, пока все идет нормально, я тебя прерву.
Все очень ярко. Декана моего звали Роман Романович Чайковский. Это был выдающийся человек абсолютно. Он был филолог, немецкий язык у него был.
Это называется романо-германская филология.
Да, романо-германская филология. Он был очень строгий, мы его все боялись со страшной силой. Но когда я бросила, а я бросила, когда приехала в Питер, когда я увидела Петербург, я поняла, ну все, Магадану пришел… Я вернулась, пришла к нему и говорю: «Я хочу бросить». И он мне сказал: «В любой момент, когда захочешь вернуться, я тебя приму». Но я не вернулась. Я вернулась с концертами, и он шел ко мне навстречу, я а уже «о боже, грамматика!», например…
Инстинктивно полезла в карман за зачеткой.
Ты знаешь, я инстинктивно захотела куда-нибудь скрыться, влево или вправо. А он шел с газетой, по-моему, с «Новой газетой», где было мое интервью, и сказал: «Ну, я тебя уважаю». Умер, кстати, он, отличный был мужик.
Сейчас несколько деталей я хочу уточнить. Например, первое музыкальное воспоминание. У тебя в дом какая музыка звучала? Что играли, что слушали родители?
Вот прямо сейчас могу сказать, «Аквариум» конечно же, «Равноденствие», конечно же итальянская эстрада. Это ты хорошо сразу включился, я тут хватаю гитару и мы с тобой поем итальянскую песню. Потом конечно же, Окуджава. Не Высоцкий, не Галич, не Визбор, именно Окуджава. Отец хирург, и когда я к нему подкатила уже и сказала: «Тятя, ну, покажи мне три аккорда…». И он мне сказал, я вот с гитарой пришла, понятно, я этого не скрываю, потому что мне в последнее время очень нравится играть на гитаре.
Слушай, это что-то новое.
Ну, да. Последние двадцать пять лет мне нравится играть на гитаре. Так вот, он говорит: «Вот аккорд, запомни». Я записала. «Вот это второй, «ре», понятно, а вот это третий». Я говорю: «В смысле? Три аккорда? А дальше?». Он говорит: «Хватит. Вали в свою комнату». Прямо вот цитата.
А записала, ты нотную грамоту знала или ты записала просто, как пальцы ставить на грифе?
Как пальцы ставить, ты что. Я до сих пор не знаю, как аккорды называются. Я этим не бравирую, но зачем, мне уже поздно знать. Но я пришла в свою комнату и решала подобрать песню «На фоне Пушкина снимается семейство» Окуджавы, почему я вспомнила. А песня начинается с до-мажора. И вот я думаю, как-то это не так звучит, здесь тоже не так звучит… Я возвращаюсь и говорю: «Тять, ни один аккорд как-то не подходит». Он говорит: «Я тебе три аккорда показал? Дальше сама». Я говорю: «Ну, хорошо…». И вот я как-то там, но смогла.
Ты где-то вспоминала, что он гусарские песни любил петь.
В смысле отец, тятя? Да, он пел одну песню. Видишь, как удачно, что я взяла. Он пел так «Когда я пьян, а пьян всегда я, я часто вспоминаю вас…» и так далее. Притом что он редко очень пил, но вот как-то так получилось. Поэтому музыкальная грамота в моем представлении, точнее, в моем случае, такая дворовая. Кстати, когда мы сводили первый альбом на «Добролете», мне сказал Женька, Левин, по-моему, его фамилия, это соло-гитарист «Алисы», он мне сказал, ну что ты играешь на гитаре как пацан во дворе. А я действительно так играю. И он мне говорит, ну че, я тебя уважаю. А мы писали по ночам, с «Дошираком», с джином, были очень дешевые смены ночью.
И ты в общем проканала за свою?
Я проканала, кстати, мне это очень понравилось. Потому что когда мы познакомились с Сургановой, вот мы с ней встретились, нас познакомила одноклассница, она говорит: «Там девочка есть, она классные песни пишет». Я говорю: «Она на гитаре играет?». Мне говорят, да, играет. Я думаю, опять вот это слушать. А я же привыкла к тому, что девочки как играют практически, у них там вялая кисть, вот это непонятно что. Мы встречаемся с Сургановой, и она действительно тоже играет на гитаре хорошо. И так друг друга в этом поняли.
Тебе объяснили, что она на гитаре, но про скрипку ты не была в курсе?
Она скрипку взяла только потому, что надо было что-то делать, мы же пели мои песни. Мы их раскладывали на два голоса, она держала в руках шейкер, но поскольку шейкер держать всю программу это как-то западло, понимаешь, и она в какой-то момент просто взяла, говорит, «О, я же на скрипке играю». Я говорю: «Доставай скрипку». Вот она достала скрипку. Вот и все, все случайно.
А книжки какие? Вот у тебя была какая-то любимая героиня в литературе, в детстве, когда ты читала?
Нет, в самом детстве была, в самом маленьком детстве у меня была, конечно, любимая героиня, Пеппи Длинный чулок. Ну, это очевидно по мне, понятно. Был, конечно, Крапивин со своими вот этими, Севастополь, эти корабли, вот эта пацанья дружба, вот это любимое имя его мужское, точнее, мальчика, Слава, я помню, очень долго я этим болела. Кстати, может быть, отчасти Бутусов стал моим любимым рок-героем, отчасти потому, что он был Славой. Слушай, на самом деле, постоянно у него одни шпили, якоря, «Трое с площади Карронад», это первая книга, которую я прочитала у Крапивина. И второй был писатель, который мне просто вынес мозг, это конечно же «Триумфальная арка» Ремарк, вот это я читала в классе четвертом, наверное, третий-четвертый-пятый. Мне было, конечно, очень прикольно.
Расскажи мне, пожалуйста, про этот звук печатной машинки, который раздавался из маминой комнаты.
Да, из маминой комнаты. Дело в том, что мама работала дома, тогда были еще вот эти машинки печатные, не было компьютеров, понятно, и она работала дома. И когда она работала дома, нужно было всем молчать. Не то чтобы даже молчать, не жить, не быть вообще, потому что если была тишина, значит, мама думает. Не как вот у нас, сейчас бы она, наверное, всех тут просто перестреляла бы, наверное. Но когда вдруг звук «тру-ру-ру», это значит, мама придумала абзац. Я вот на это все посмотрела, я же очень хотела стать журналистом, потому что у меня журналист папа, второй, в смысле первый папа журналист, мама, тетя и две сестры. И я подумала, когда понаблюдала за мамой, да ну, оно мне надо, вообще, писать про каких-то людей, а она писала там про каких-то горняков выдающихся, это же постоянно такое напряжение. Лучше писать про себя.
Ты помнишь как первую песню написала?
Первая песня, тут на самом деле расходится, даже в моем представлении. Либо это «Рубеж», вот это одна из первых песен. Была еще такая песня «Я раскрашивал небо, как мог…», там четыре куплета.
Ты хоть чуть-чуть побольше спой.
Ладно, тогда я тебе один куплет спою, потом расскажу историю.
И припев.
Нет припева. Объясняю, почему. Потому что меня родители очень сильно стремали, я всегда очень сильно переживала, что я вообще беру гитару в руки и вообще что-то там сочиняю. Я это скрывала, мне всегда было неловко, мне всегда хотелось спрятаться и сделать так, как будто я этого ничего не делаю. Для меня это было такое, чуть-чуть постыдное. И вот когда ты сидишь, например, там что-то мучаешься, сочиняешь, а тут с ноги открывается дверь, стоит отец в дверях и говорит: «Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет». И что ты думаешь, ты хочешь после этого что-то продолжить, написать? Конечно, у тебя ничего не получается. И вот в какой-то момент, никого дома не было, я, помню, для того, чтобы вообще меня никто не заметил, я лежала на своей тахте, даже не сидела с гитарой, а лежала, в темноте, совершенно без бумаги, без листа, без ручки, написала такое. В этот момент открывается дверь, он входит, и я понимаю, что дома кто-то появился. Я понимаю, что дальше мысль уже не продолжить. Поэтому второй куплет звучит так, то же самое, абсолютно все повторяется, то есть я поменяла всего лишь одно слово.
Дом на город.
Сначала дом, потом город, потом мир у меня тут то же самое, и все. В смысле, четвертый куплет, «Когда зажигается все».
Это блестящий ноу-хау.
Ну, а как? Он бы меня просто засек, и все.
Знаешь, я когда, я же писал стихи все время, всю юность…
Как будто я этого не знаю.
И все время приносил на кухню, читал, надеялся на какой-то отклик, и мне мама говорила: «Хорошие, ничего. Но ты все-таки пиши еще, бывает лучше». И потом я придумал такой прием, я брал какой-нибудь томик Баратынского, или Фета, вставлял туда написанный собой, вырезанный листочек со своим стихотворением, говорил: «Слушайте, я у Баратынского, смотрите, какое клевое стихотворение нашел», сначала читал Баратынского, потом переворачивал и впендюривал свое. Мама говорила: «Так, это не Баратынский, это ты. Не надо быть ни на кого похожим, иди пиши сам».
Класс.
Вот таким вот образом. Вот смотри, природа Магадана и краски, которые там вокруг, я понимаю, что доминирующее серое, но тем не менее, летом, в короткое лето, они каким-то образом остались с тобой? Потом пропитывались этими красками песни? Какой ландшафт более всего из твоего детства и юности остался с тобой?
Понимаешь, мне кажется, что я так прикипела к Питеру мгновенно, моментально, я бы сказала, потому что для меня ничего в красках не поменялось. Все такое же серенькое, пасмурное. Но если говорить, например, про природу Колымы, то она очень разнообразна. Она красивая летом, там летом +40, там люди загорают, как на юге. Там зимой, если говорить про Колыму, -60, если говорить про Чукотку, -25, большая разница. Просто когда в фильме «Бриллиантовая рука», «лучше вы к нам», когда вот это цитируют люди, я сразу хочу дать по голове, потому что я думаю, ты когда это говоришь, ты вообще понимаешь, это разные вещи.
Ты посмотрела фильм Дудя, про Колыму?
Нет, я не посмотрела.
Надо посмотреть.
Я поняла, посмотрю.
По краскам палитра осталась той же.
Там либо серое, либо, как ни странно, все-таки такое зеленое, но это хвоя. Все логично, конечно. И у меня в песнях очень много, мне кажется, вот этой выдержанности, именно из-за того, что меня четко мама, во-первых, научила формулировать, а во-вторых, с природой было, не разгуляешься, понимаешь, пальм не было как-то в сознании и вообще в ландшафте. Про маму, кстати, алаверды, я маме приносила сочинения, я очень гордилась, как я писала сочинения, я плохо училась, а сочинения классно писала. Вот я написала сочинение, две страницы, например, она брала и говорила: «Это зачем? А это зачем? А это зачем? А это?» и оставалось несколько предложений. Но зато туда, Мишаня, иголку нельзя было воткнуть. И теперь вот, сколько я лет пишу, я всегда понимаю, когда я слушаю, когда человек лил воду, ему пришла строчка в голову классная, а потом нужно какую-то рифму придумать, я всегда это чувствую, потому что если у тебя монолитный сильный текст, всегда понятно, что вот не отнять и не прибавить.
Это как в багрянце заката на опушке леса, под журчание воды и под стрекот сверчков тихо догорал домик Пришвина. Примерно вот так. Но, конечно, отсечь все лишнее…
Это тяжело.
Это очень болезненно, потому что ты же писала, это же прямо вот твое, как от этого можно отказаться. И ты до сих пор безжалостно относишься строкам, которые рождаются? Потом возвращаешься к ним и начинаешь рубить?
Я обычно быстро пишу. Понятно, я никогда не писала на скорость, но у меня появилась такая штука, меня песня настолько забирает эмоционально, что раньше вот такого не было ужасного момента после нее. Я после песни никакая, я умерла просто, меня нет в живых. Я ложусь на пол, я несколько часов лежу, потому что она меня всю забирает и всю выпивает, и мне дико тяжело.
Неужели у тебя не бывает — записала четверостишие и вернулась к нему через полгода, дописала еще что-то, и потом еще через полгода, и потом вдруг как-то из нескольких отрывков составился текст?
Нет, я обычно как охотник, если я вдруг чувствую, что оно пришло, вот я беру гитару, я чувствую, пришло, и оно уже пришло. Понятно, что я работаю не пятнадцать минут, хотя смотря какие песни. Вот, например, ту же, извините, вспомнила, не к ночи, «Ты дарила мне розы», вот эту песню прекраснейшую, для меня это вообще песня-загадка просто, я вообще не понимаю природы возникновения этой песни. Я просто проходила мимо пианино, у нас стояло такое раздолбанное пианино, в Питере, на улице Плеханова, и я так сыграла «Ты дарила мне розы…», и все от начала до конца.
Сразу?
Сразу. И не было там никакого прототипа, там никто никаких роз не дарил, понятное дело, и так далее. И все, и мы забыли о ней, просто она где-то там лежала себе и лежала. Ну а потом ее вдруг стали петь люди.
Нарисуй мне, пожалуйста, картину. Вот этот твой приезд в Питер, вы только-только начали вместе выступать. Как ты выглядишь? Во что ты одета? Что вы едите? На какие деньги вы живете? В каких стенах? Вот картину.
Очень быстрые ответы, потому что они будут яркие. Одета я как девочка из «совка». Девочка из «совка» одета обычно так: у нее должны быть, если это брюки, то брюки-бананчики такие. Знаешь, такие были «бананчики»?
Знаю, конечно. Ужасные.
Да, ужасные. Они заканчиваются вот здесь вот, под грудью, здесь должна быть обязательно заправлена рубашка, а под рубашкой такой вот ужаснейший еще бадлон. Ужаснейшее слово бадлон.
Да, это питерское, водолазка называлась.
Лучше водолазка. Но там был бадлон. Очки, вот такое каре, и ужасно, конечно, интеллигентная. Есть нечего вообще, то есть до такой степени, что открывалась записная книжка, говорилось так: «Кого сегодня пригласим вечером? Витьку пригласим?» «У него вроде денег не было вчера. Не, не пригласим». Чтобы накормил кто-нибудь. Я помню, мы ели только сосиски, и «Балтика 4». 4, 3, 3, 4.
Это что? Это сорта пива?
Ты что, не знаешь «Балтику»?
Нет, я знаю «Балтику», я просто не знаю, в то время, была ли в конце восьмидесятых, в начале девяностых уже.
В 1995-1996 году «Балтика» была отличная, Миша. Она была еще нормальная, не бодяжная «Балтика». Могу тебе сказать, самая любимая, это, конечно, «Четверка». «Тройка» была такая, как-то попрозрачней, а вот «Девятка» была убийственная. «Девятка» это ерш.
То есть валила слона сразу.
Вообще. Особенно с утра.
А курить курили?
Ну, как-то нет. Ты знаешь, я же закурила два года назад. Вообще никто ничего не понял, зачем все это. Но у меня так много в жизни одиночества сейчас, что я понимаю так, что курить я не брошу. Хотела бросить после первого года, а теперь понимаю, мне так классно думать. Я курю немного, достаточно немного, три-четыре сигареты в день, но они мощные. Мы же с тобой были на «Крузенштерне», они такие, ядреные сигареты.
Ты говоришь, сосиски, что еще было?
Какой фирмы сосиски, не помню. Помню «Балтику».
Я помню, были даже консервированные сосиски, китайские или вьетнамские банки, в которых тоненькие такие, восемь штук туда напихано. Вот такие даже сосиски были.
У нас были не такие. У нас были другие, какие, я точно, конечно, не вспомню, потому что перед глазами стоят «Клинские», извини, конечно. Не ради рекламы, просто вспомнила сейчас. Но это было счастливое время. Счастливое потому, что, когда мне задают вопрос, молодняк особенно, вот что сделать, как нам вообще там, я говорю, во-первых, никаких продюсеров вам сейчас не надо, вам нужно понять, есть ли у вас… Вам есть что сказать вообще или нет? Это первое. И второе, ведь можно купить дорогую гитару, а петь-то собственно, нечего на ней и играть тоже. А во-вторых, нужно постоянно играть. Постоянно играть! Вот мы играли каждый день. Мы с Сургановой играли вот просто каждый день. У нас одна фанатка в какой-то момент сделала календарь, «Снайперский календарь», где она написала «1993 год», вот по дням недели, и там постоянно концерт, концерт, концерт, концерт.
Где? Что за площадки?
Арт-галереи какие-то, какие-то маленькие зальчики, вот лекторий Ленинградского зоопарка, там очень многие люди, кстати, переиграли. То есть какие-то постоянные, постоянные такие маленькие-маленькие выступления, но когда ты оглядываешься назад, оказывается, что ты приобрел такой опыт, соленый, недюжинный и классный.
В какой момент, на сколько людей рассчитано, сколько людей приходило на концерты? Десять, двадцать, тридцать, сто?
Ну, человек двести, может быть, максимум.
А, то есть уже…
Я помню, что в Выборге у нас был концерт, в театре кукол, в Выборгском театре кукол, и концерт стоил десятку. И после концерта нас пригласили в какую-то типа гримерку, и вот я увидела эти червонцы. Это были самые интересные деньги в моей жизни, потому что я видела, насколько они, то есть не было ни одной одинаковой десятки. Люди отдавали свой кровный червонец, и он ими пах, ты понимаешь, то есть можно было понять, откуда, чем занимается тот человек, который вот эту десятку принес. А вот здесь она, наверное, условно, книги пишет, а вот это шахтер, вот в таком вот духе. Это было, конечно, классный опыт.
А в какой момент ты почувствовала, что за вами уже следуют поклонники, которые постоянно начали посещать концерты, и у тебя возникло ощущение, что есть вот эта вот обратная энергия, которая начинает чувствоваться?
Я не могу сказать, что у меня вообще был такой момент, но в какое-то лето вдруг на улице Казанской, 4, а мы жили 4, квартира 22, вдруг под окнами стали собираться фанаты. Они стали там жить, и они там жили круглосуточно, они друг друга сменяли, и это было постоянное такое вращение. И в тот момент, когда меня даже забрали в кутузку за то, что я громко слушала группу Muse (они выпустили очередной альбом), притом, что не я слушала группу Muse, я обращаюсь к тем, кто там был, громко слушал Коваленин Митя, который, знаешь…
Да, переводчик Мураками.
Да, Мураками перевел. Вот они с моей подругой громко слушали, а я в этот момент, извините, занималась сексом в соседней комнате. Но когда их стали «вязать», я выскочила, и сломала менту часы, которые ему подарили там на день рождения. Меня, конечно, забрали. А когда меня забрали, я стала на стене писать «Живи своей жизнью», у меня забрали вилку, потому что боялись членовредительства. Миша, зачем ты задаешь мне такие вопросы?
Это отличный рассказ. Я вот, например, сколько лет тебя знаю, первый раз услышал такую историю.
Давай я тебе песню спою. Я хочу тебе спеть… Во-первых, я очень хотела к тебе прийти на эфир, и я его, извини, конечно, не то чтобы не воспринимаю эфиром, но мы еще по телефону говорили, что я воспринимаю его просто встречей. Я никогда так сильно не хотела тебе спеть новую песню, наверное, просто мы давно не виделись. Я сейчас прямо сюда поставлю телефон, потому что я могу не вспомнить текст, я его недавно написала.
Я могу тебе даже подкручивать, если он не вмещается на один экран.
Ну, не знаю даже.
Скажи, пожалуйста, с того времени, с этих странных первых квартирных концертов, с ощущения того, что под твоими окнами поселились поклонники, какие перемены серьезные в тебе произошли?
Никаких.
Вообще?
Нет, абсолютно. Может быть, у меня меньше сил, я быстрее устаю. Я чувствую, что я устаю быстрее. Это не отражается на концертах, потому что на концертах, наоборот, все изменилось. Если раньше я тащила за собой локомотив, у меня было такое впечатление, извините, что «я маленькая лошадка», цитата. Сейчас все намного проще дается, конечно, потому что я умею расходовать энергию, я понимаю, что нужно делать. Я понимаю, что я на своем месте, а что я на своем месте, я поняла после рождения детей, как ни странно. Я поняла, что я абсолютно свободна стала. В жизни я очень устаю, мне намного больше грусти появилось, намного больше печали, но на качестве работы, а у меня кроме детей и работы нет вообще ничего. До такого доходит, что Марта говорит вчера: «Мам, ты куда, на работу?». Я говорю: «Нет, не на работу». «А куда?». Ты понимаешь, да? «А куда?». То есть я не могу никуда сходить, ты понимаешь. Ну, это я сама виновата, конечно. Но во мне внутренне, слава богу, ничего не изменилось. Я как хотела писать, как я любила писать песни, и это самое интересное для меня, как было тогда, так и сейчас. Вот эта звукозапись, понимаешь, вот эти дубли, я же вообще не человек дублей. Я с первого дубля пишу, и свободна. Все равно вот эта иерархия в голове, она осталась правильной.
То есть самое большое удовольствие из всех частей твоего ремесла тебе доставляет написание песен?
Да, конечно. Первое, это, конечно, писать песни. Второе, играть концерт.
И потом уже, на последнем месте, студия, запись?
Да, на очень сильно последнем месте, прямо на каком-то там…
Скажи, а вот у меня такое ощущение со временем, за чем я наблюдаю совершенно завороженно, у тебя песни как бы стали такие уже крупнокалиберные драгоценные камни, а проходных практически не остается. У тебя работает какой-то такой более критический фильтр по отношению себе?
Нет.
Или это просто как идет, так идет?
Не верь тому, врут люди, если говорят — да, я понимаю, когда я что-то пишу… Да ничего ты не понимаешь, тебе все одинаково дорого! Если говорить про «31-ю весну», которую ты открыл для мира, для нашей страны, для мира, а это был именно ты, она для меня ничем не отличается от любой другой песни. Ну, да, она действительно, я понимаю, что это хит и все такое, но это тоже самое, знаешь, как вот одного ребенка меньше любить, другого больше, ты же не будешь… Ну, один у тебя, раздолбай, например, а другой отличник. И что?
Все равно оба родные.
Конечно.
Скажи, пожалуйста, из этой страшной, в общем абсолютно низкой истории, связанной с отменой концертов, вот сейчас, когда она вроде бы ушла окончательно, я надеюсь, в связи с тобой в прошлое, какие итоги ты подвела и какие выводы сделала?
Понимаешь, когда передо мной во Владимире сидели те же люди, которые меня закрыли в свое время…
Объясни.
Первый город, который отказался от нас, это был город Владимир. Для меня он конечно же самый яркий, потому что первый, яркий. Это как первый мальчик, первый секс, извини, конечно, за параллель. И вот этот город Владимир, конечно, он был таким первым ярким, с него все и покатилось, посыпалось. И вот когда все это вернулось на круги своя, а я, несмотря на то, что я была очень-очень удручена, конечно, мягко говоря, до такой степени, что… Единственное, что я не сделала, я не поддалась на уговоры очень многих людей закрыть группу. Я говорила, нет, ни в коем случае. А что вы будете делать?
Кто тебя мог уговаривать закрыть группу?
А никаких перспектив, Миш. Все, до свидания, тебе негде петь, распускай группу. Но я говорила, нет.
Когда перед тобой сидели те же самые люди во Владимире, которые тебя…
Да, я очень хорошо понимаю, о чем я говорю, я очень помню даже суть того, что хочу сказать. Вот те люди, которые были против того, чтобы я приехала в город, через полтора года сидели в первом ряду. Я помню, что мне было так грустно! Вот эту меру: сегодня ты на коне, а завтра, не знаю, под конем ― я ощутила просто как таковую. Все может измениться.
В одночасье.
Не в одночасье, а в секунду, даже в секунду. И в этом есть, конечно… Я стала более мудрой, мне кажется, еще потому что дети.
Мудрой или осторожной?
Мудрой, конечно, мудрой. Что касается осторожности, я как была максималистом, я так им и осталась. Но я прекрасно поняла, что в принципе человеческая природа ― мы же слабые, мы очень ведомые. И я прекрасно поняла все эти законы, которые тебе не позволяют нормально себя проявлять во взрослом возрасте. Когда ты маленький, ты как-то можешь на черное сказать «черное», на белое ― «белое». А дальше ты начинаешь зачем-то пытаться сказать, что это не черное, а серое. И в этом, конечно, большая человеческая трагедия, потому что мы становимся именно поэтому неинтересными.
И сказать, что люди меня разочаровали после этого ― нет, они меня не разочаровали. Сказать, что они меня как-то отвратили от себя ― нет. Я, кстати, очень благодарна нашим фанатам, которые… Выстояло же четыре города, как ты знаешь, да?
Да.
Москва, Питер, Воронеж и наш любимый Екатеринбург. И в Воронеже люди приехали со всей страны и держали таблички, я не знаю, «Тула», господи, все города.
Ярославль, Красноярск.
Да-да-да. И везде были «Звучи, звучи, звучи, звучи». Я была, конечно, тронута.
Это очень круто.
У меня, конечно, слезы стояли в горле.
У тебя есть ощущение, чего в этих отменах было больше: централизованной команды сверху или самоцензуры на местах, страха?
Я думаю, страха, конечно. Одни из самых наших преданных организаторов просто позвонили, на тот момент мы работали с Асей Гайрабековой. И они позвонили и сказали: «Мы не можем проводить концерты, нам здесь рожать детей, растить». Понимаешь?
Отлично, отличная связь.
Через полтора года они позвонили и сказали: «Давайте сделаем концерт». Миша, о чем тут говорить вообще? Поэт не может быть подлым.
Скажи, пожалуйста, я должен тебе задать несколько вопросов, которые начинаются с одного слова: зачем?
Давай.
Потому что если раньше у меня вообще не возникало вопросов к тебе по поводу того, зачем ты делаешь то или иное, то в последнее время они накопились.
Давай, жги!
«Чистые пруды» на Красной площади.
Классная песня.
Зачем?
Мне предложили на Красной площади исполнить песню Цоя «Перемен». Я сказала: «Да, я согласна». Мне предложили человека, с которым я эту песню петь не стала.
Предложили не самой, а именно в дуэте с кем-то?
Да, в дуэте с кем-то, это был рокер. Это Александр Ф. Скляр. Я сказала: «Нет, я не буду ее петь с ним, извините». «А что вы можете спеть на Красной площади в День России?». Я говорю: «А какие у вас есть варианты?». Они говорят: «Чистые пруды». Я говорю: «О, шестидесятники, давайте». «Чистые пруды».
И мне очень понравилось, что мы, точнее, не мы, а Серега Макаров, наш бас-гитарист, имитировал трубу. Мы записали трубу, да, и он на концерте имитировал трубу. К нему подошел трубач и сказал: «Похоже получилось!».
Я в первую очередь о том, насколько ты комфортно ощущала себя, в общем, на Красной площади. Я как-то вообще тебя не представлял, что ты можешь участвовать в таком концерте.
Миша, слушай, я тебя умоляю! А что в этом концерте такого? Мы живем в этой стране и мы находимся 12 июня на главной ее площади. Когда я месяц назад, даже не месяц назад, а две недели назад читала на книжной ярмарке на Красной площади Бродского, например, я была так же счастлива. Мне было в кайф.
Абсолютно, и вот с этим у меня не возникает никакого диссонанса вообще. Но это совершенно разные вещи.
Почему?
Вот это, по-моему, было пластмассовой какой-то вещью.
Тебе что, не нравится, как я спела эту песню? Так, все, Миша, я сейчас ее спою прямо в эфире!
Хорошо. Зачем Лепс?
Ой, Лепс.
Ой, Лепс.
Ой, Лепс, Гришаня, боже. Он очень-очень-очень ранимый человек. У него такое количество брони и он такой ответственный! Я тебе хочу сказать, когда я пригласила его в «Олимпийский», он играл в «Олимпийском», если ты не знаешь.
Да, я знаю и видел, как он барабанил.
Да, он играл на барабанах. Притом что он в какой-то момент позвонил мне и говорит: «У тебя есть песня „Очень хотела“, она такая классная, я хотел бы ее спеть с тобой». А это пластинка «Выживут только влюбленные». Я говорю: «Давай, конечно».
И мы спели эту песню, мне зашло, и я пригласила его в «Олимпийский». И говорю ему: «Послушай, ты знаешь, Гришаня, на самом деле петь только ― этого как-то мало. Ты же очень любишь рок и ты же барабанщик в прошлом». Он говорит: «Да, но я очень плохо играю». Я говорю: «Может быть, ты рискнешь, сыграешь на барабанах с моим? Вы сделаете просто в две установки такой вот номер».
И мы их отлично высветили, там вентиляторы, классно было все. Пропеллеры. И он сказал: «Я не знаю, я так плохо играю». А это было на одном из фестивалей, и в конце этого фестиваля он уже, выпив 50 граммов, сел за установку, которая там просто где-то стояла, и уже начал заниматься. Вот такое отношение к работе меня лично восхищает.
Но зачем альянс именно с ним? Он воплощение самого пошлейшего кабака, который, к сожалению, эта страна… Она всегда в него влюблена и никогда не избавится от этой чертовой «Рюмки водки на столе». Есть тысячи музыкантов, которым не так повезло, как тебе, они и пишут изумительную музыку, и появиться на сцене «Олимпийского», если бы ты дала им такую возможность и сделала какой-нибудь дуэт с ними, ты бы этим самым им помогла и дала им возможность донести песни до огромной аудитории!
Ты берешь самого успешного, самого пошлого, самого богатого человека.
Самого классного, самого чокнутого, абсолютно чокнутого парня. Он вообще рок-н-ролльщик, он вообще себя не бережет.
Что же это в песнях-то не слышно, что он рок-н-ролльщик?!
Как это? Подожди секундочку, у него отличный рок-н-ролльный вокал, начнем с того. Значит, Миша, послушай меня. Если ты хочешь, чтобы я дальше здесь осталась и что-нибудь спела…
Я хочу.
Не швыряйся в меня, пожалуйста, своими камнями.
Нет, я просто хочу услышать ответ, ты мне его даешь.
Мне нравится. Мне нравится в этой стране Меладзе, мне нравится ― я говорю, из мужчин, которые поют не рок. Мне нравится…
Агутин.
Агутин. Мне нравится, что бы ты ни говорил, Лепс. Это мужики, которые реально пашут, понимаешь? И мне кажется, что воплощением пошлости может явиться совершенно другой мужчина, который тоже находится в этом жанре. Не хочу его обижать, не скажу. Скажу тебе за кадром, правда. Ему просто будет неприятно. Но…
Хорошо. У тебя не возникает диссонанса, ты довольна этим дуэтом.
Да, не возникает. Дальше.
Хорошо, вопрос снят.
Третье «зачем?».
Зачем участвовать в этих шоу телевизионных, сидеть рядом с дробышами, крутыми?
Подожди, подожди секундочку! Там вообще дети, которые реально имеют… Я даже водички попью. Во-первых, мы можем называть вещи своими именами же, да?
Конечно.
Это проект «Ты супер!».
Да, конечно.
«Ты супер!». Там дети, с которыми я познакомилась. Там нет ни одной подставы, там нет ни одной накрутки голосов, там все очень честно. Там выходят эти действительно дети, которых бросили эти упыри-родители, либо умерли, либо бросили, понимаешь? И они такие просто перекореженные, такие несчастные внутри, и они такие сильные. И вот им мне как раз таки и хочется помогать. И вот их-то мне и хочется выводить на сцену того же «Олимпийского», а не кого-нибудь благополучного мальчика, который полторы песни написал, его соплей перешибешь.
Мне хочется помогать тем людям, которые действительно что-то уже об этой, сука, жизни поняли, понимаешь? И в этом проекте не было ни одного левака, ни одного левака, ни одного человека, который бы пришел со стороны по протекции и который бы вдруг выиграл, понимаешь? Ты понимаешь, о чем я говорю сейчас. И девочка, которая пела… У меня есть песня «Короны», и песню «Сенбернар» она, кстати, пела, и классно спела Земфиру, просто… Настя Симоганова, которая вышла там в финал.
Это настоящие ребята, настоящие классные ребята. И мне действительно понравилось с ними общаться, но тяжело.
В смысле душевно тяжело?
Тяжело, потому что ты не можешь позволить себе ни малейшего вранья, ни малейшего двуличия, понимаешь? Дети же все просекают. Наши с тобой дети просекают в принципе, потому что они дети. А дети брошенные, которых уже предали, настолько в этом… У них просто аж радар, они просто понимают, когда взрослый человек им… Если он неискренний, они закрываются, они тебя не принимают, они тебя просто посылают. Это двор, настоящий двор. Я, в принципе, из него и вышла частью своей.
Классный проект. Только бы, действительно, им дальше повезло в жизни. Но это уж как кому, конечно.
Как со студией?
С какой?
Ты же делала краудфандинг, оборудовала студию.
Подожди, это все вопросы «зачем?».
Нет, это, наоборот, вопрос сейчас как раз от этого. То есть я бы мог возразить, почему я в эти конкурсы не очень верю, но я не хочу на это терять время, потому что твое объяснение для меня решает, снимает вопрос, зачем.
Хорошо. Студия.
Да, потому что у меня такое ощущение, что как раз у тебя есть потребность еще записывать как раз открытое тобой.
Конечно. Ты понимаешь, когда меня зовут на такие вот шоу, я туда иду и думаю: вот я все равно кого-нибудь найду, вот все равно найду какую-то свежую, классную молодую кровь, которая действительно меня точно оптимизирует и просто сподвигнет на какие-то поступки. Писать себя в студии, которую мы построили? Отлично, пожалуйста. Но я говорю, я пишу с первого дубля, мне это уже не так интересно. Я могу писаться где угодно, понимаешь? Но построить студию и там писать этот молодняк ― это круто.
И мы собирали деньги, мы ее построили, она двухэтажная такая огромнейшая дура, потому что наш прекрасный Сережа Макаров, басист, спроектировал вот такую маленькую коробочку, и когда я вернулась из отпуска, я увидела такой маленький просто квадратик, а там рабочие уже заложили фундамент. Я говорю: «Это что такое?». Они говорят: «Студию такую вам строим». Я говорю: «Это что, вся площадь?». «Да, вот нам Сережа Макаров так построил». Я говорю: «Подождите, это что, все, что ли? А если я приглашу трубачей?». Я говорю: «Все, ломаем фундамент». Они побросали кирки.
Симфонический оркестр.
Да, симфонический. Они побросали свои кирки вот эти все, всякие штуки, инструменты, говорят: «Мы не виноваты». Я говорю: «Да я же вас не виню!». Я говорю: «Макаров, что мы будем делать?». Он говорит: «Построим в высоту». Построили дом, как такой же, в котором ты был, и не раз.
Да.
Вот такой же домина стоит. И уже там все готово.
Прямо на этом же участке, рядом?
Да, прямо. Мы там вырубили два дерева. Мне так было жалко просто, но построили, пришлось. И там можно писаться. И там действительно собирали люди деньги, мы действительно на них построили. Понятно же, что я не вор, это все очевидно.
Нет, просто что в планах-то? Есть ли у тебя уже первый человек, кандидатура, которую ты хочешь записывать?
Сейчас, секундочку. 8 июля у нас будет концерт в «Крокусе», до этого будет прогон генеральный там, то есть мы там уже зазвучим с людьми, которых пригласим. Это будет первая такая проба, скажем так. Еще там есть такая классная стена, потому что у нас был лот, назывался «Кирпич». Купи кирпич. И он стоил немереных денег, пять тысяч, что ли, много. И на этом кирпиче выбивается твое имя, и оно навсегда в этой студии.
Очень круто.
Я несколько кирпичей купила сама. У меня же два друга погибло, и их фамилии будут в этой студии тоже. И это очень здорово. И я хочу, конечно…
Золотые такие таблички в Роял Альберт-холле всех тех людей, которые собирали деньги на концертах.
Вот-вот.
И там есть Эрик Клэптон несколько раз, который больше всего там выступал и больше всего денег там дал этому залу.
Это не моя была идея. Этим занималась Оля Куликова, такая отличная девочка, бизнесмен наш. Вероятно, это она где-то подсмотрела и предложила.
Это принято в отношении студий и залов. Это отличная идея.
Отличная, я просто не знала.
Так кого ты будешь там записывать?
Молодняк.
Еще не нашла?
Посмотрим. Буду писать, конечно, своих пацанов, потому что они очень талантливые. У нас техник Макс Чигирин, он здесь ходил, ты его видел абсолютно точно.
Да.
У него есть своя группа, называется «Спаржа».
«Спаржа»?
Да, «Спаржа». Мне бы хотелось, чтобы он там писался. То есть это студия. Я хочу, чтобы это был наш дом музыкальный, я это постоянно говорю своей группе, постоянно говорю: «Вы здесь должны себя находить, это ваше». Но они там когда чашки оставляют со своим недопитым кофе, я сразу говорю: «Ты дома у себя так себя ведешь?». «Нет». Я говорю: «А здесь ты почему чашку оставил?!». В таком духе. Может, еще поговорим?
Я как раз хотел попросить тебя. Я знаю, что закончился процесс записи нового альбома.
Да.
И 8 июля он выйдет. И я как раз хотел попросить тебя, может быть, что-нибудь с этого альбома ты и сыграешь.
Там будет песня, которая действительно была навеяна «Крузенштерном», где мы были с тобой. Мне так неохота ее, конечно, петь, потому что она классная в аранжировке! Даже не знаю.
Пожалуйста!
Миша, ты же знаешь прекрасно, что я никогда не рисуюсь. Если мне хочется петь, то я пою.
Я тебя искренне прошу.
Знаешь, о чем я подумала? Почему мне так захотелось-то прийти с гитарой? Может, мы сделаем у тебя квартирник дома?
Давай.
Давай?
Давай.
Это будет круто.
Да, я думаю, что можно это даже сделать в эту пятницу, если вдруг.
Какой ты быстрый, а!
Ты предложила, всё.
Между прочим, никто не знает, и ты не знаешь. Ты был тем человеком, который меня остановил от употребления опасных веществ, потому что в какой-то момент я пришла к тебе домой в гости, я не смогла сыграть песню, и ты сказал. Понятно, ты об этом не знал, но ты сказал. Я говорю: «Можно я тебе спою?». Ты сказал: «Да». Я начала петь, я не смогла ее допеть до конца, и ты сказал: «О-о, это уже беспредел». И мне стало так стыдно! Но ты не знаешь.
Как-то ужасно сказал, безжалостно.
Да. Так и надо безжалостно, конечно. Не знаю я, не знаю. Можно не из альбома, пожалуйста?
Давай! Какую хочешь.
Сколько у нас в эфире еще времени есть?
Пятнадцать минут. Расскажи про квартирник у Бродского.
Слушай, в какой-то момент они вдруг меня нашли. Точнее, Маша, вдова Иосифа Александровича, и говорит: «Мы бы хотели, чтобы вы сыграли. Мы послушали». А у меня же есть песня «Я всегда твердил, что судьба ― игра…», ты знаешь.
Да.
«Очень нравится, как вы ее поете, как вы ее сделали. А можно квартирник в Нью-Йорке у него?». Я говорю: «Да, классно, это такая честь для меня». Для меня это действительно честь. И я туда приехала, мы познакомились с ней. Это была чудесная встреча, чудесный абсолютно вечер. Я написала «Не выходи из комнаты» буквально за несколько месяцев. И понимаешь, такое вот… Я вообще не из робкого десятка, но я всегда очень робею, если, например, тот же Бродский ― знаешь, нахрапом его не взять ни в коем случае. Особенно когда вдруг это стало модно, это понятно, потому что он гений, и тут мода соседствует с востребованностью, временем вот этих строф.
Но когда тебе говорит Барышников… А потом они пригласили меня в Венецию, я познакомилась с Барышниковым, и он говорит: «Иосифу бы очень понравилось то, как вы сделали это». Я так стою.
И в глазах потемнело.
Это круто вообще, действительно. Понимаешь, это же самое, когда Демидова, и не только она, вручала мне «Триумф». Вот эти все, понимаешь, награды, вот это все ― либо оно не имеет никакого значения, потому что… Потому что. Либо оно имеет очень большое значение. И вот для меня «Триумф», премия «Триумф» до сих пор осталась таким outstanding, что называется. И вот этот квартирник у Бродского тоже останется навсегда таким вот событием.
Сколько там людей находилось, для какой аудитории ты играла?
Там были, понятно, меценаты, там были… Он же учредил, точнее пытался учредить стипендию и помогать как раз таки одаренным людям. Он же, когда преподавал, как раз таких искал. В Риме, по-моему, они открыли эту академию. Во всяком случае, Нью-Йорк им очень сильно помогает, помогает деньгами.
И вот как раз таки на этом квартирнике все это собиралось. Кстати, там играл БГ.
В каком зале это было?
Прямо у них.
Непосредственно у них дома?
У них в большой квартире.
Я просто не был, как ты понимаешь, ни разу. То есть у них большая квартира, в ней гостиная, и в этой гостиной ты играла.
Да.
Сколько людей?
Не знаю, человек 50, может, было. Как-то так.
Соприкоснулась.
Да, вообще, конечно, это удивительный был момент.
Скажи, пожалуйста, у тебя есть какой-то точный ответ на вопрос, когда новому артисту, молодому человеку, который прямо любит музыку и пишет песни, было бы легче пробиться: тогда или сейчас?
Не тогда и не сейчас. Не верю в то, что тяжелое время, не верю. Если тебе есть что сказать, не надо уповать на то, что у нас вдруг… Только продюсеры, вот это все. Да все это фигня полная! Я убеждена, что если бы я начала сейчас, было бы то же самое.
Понимаешь, я все-таки верю в эту судьбу. Если тебе на роду написано быть музыкантом, на роду написано быть, извините, конечно, поэтом, то ты не свернешь никуда. Ты можешь как-то некоторое количество десятков лет пытаться на все это закрывать глаза, пить, гулять, курить и так далее, вот это все ха-ха-ха, хи-хи-хи, приносить песни в коллектив и петь их так, чтобы никто только текст не услышал… Я всегда прихожу в группу и говорю: «Я песню написала». Они говорят: «Ну давай». Я так: тадада-тадада… «А что там вообще за текст?». «А ты что пишешь?» ― «Я так, просто пишу». Все пьют водку, я сижу, пишу стихи, понимаешь?
Нельзя даже слово «пробиться» использовать, этот глагол.
Хорошо, я заменю. Быть услышанным когда сложнее: сейчас или тогда? Я просто тебе говорю, что сейчас же вообще все эти промежуточные инстанции типа программных директоров радиостанций, главных редакторов журналов, критиков ― их нет. Рекорд-лейблов нет. Ты сегодня вечером сочинил, ночью ты снял себя на айфон, и если это круто, ты утром вывесил и сразу же начал… Но почему-то количество ярких людей не увеличивается, оно остается все время стабильным.
Потому что в этом смысле смутное время. Потому что у людей очень много возможностей. То же самое, что, например, человек был среднего достатка, на него упало дофига денег, понимаешь? И он такой: «Ох!», и справиться с ними не может.
Это такое время, когда ты можешь купить классную гитару, когда ты можешь взять свой телефон и спеть. В данном случае тут же еще нужно пройти проверку временем. И то, что ты там записал себе, завтра выложил, послезавтра умрет, не пройдет, понимаешь? Но опять же все равно я верю, почему, я говорю, я прихожу, например, на такие шоу.
Я уверена в том, что в этой стране есть не только двадцать имен, которые ходят с канала на канал. На самом деле никто телевизор не отменит никогда в этой стране. У нас до сих пор маленькие кассеты BASF мне дают на подпись, ты понимаешь? В глубинке нашей российской.
Аудиокассеты BASF?
Да. А у нас айтюнсы, такое все круто, скоро телевизора не будет. Да будет он, боже мой. Страна огромная, просто огромаднейшая страна, и не везде есть интернет вообще-то, между прочим. Просто люди, которые кричат о том, как они прекрасно страну знают и какие они патриоты, они зачастую не выезжают за пределы, например, Третьего кольца или той же… Неважно.
Пробиваться не надо, надо пытаться себя выразить, потому что выразить каждый себя хочет. Почему все стали поэтами, писателями, дизайнерами, я не знаю, что еще?
Микроинфлюенсерами и блогерами.
И блогерами, да, это же вообще просто капец. Почему? Потому что люди хотят себя выражать. Выражать себя зачастую не умеют. Журналистика в нашей стране, мне кажется, я сейчас просто вспомнила. Журналистика вообще претерпевает ужаснейшие времена, потому что люди безграмотные вообще, не знают русского языка, ни орфографию, ни пунктуацию, ничего. Два слова не могут связать, и они журналисты. Елки-палки! Моя мама просто подпрыгивает в свои 72, я не знаю, как с копьем который прыгает, понимаешь? Вот так же подпрыгивает от возмущения, потому что так нельзя. Нельзя взять скальпель и сказать, что ты хирург, понимаешь? Это то же самое.
Поэтому я бы, конечно, посоветовала просто как-то охолонуть и не сразу все свои какашки выкидывать в интернет. Не надо этого делать. Как минимум может быть стыдно на следующее утро после того, как ты такой весь из себя осененный, боже, написал песню, ой, какое стихотворение, и выложил. Потом думаешь: е-мое! Что это такое? А два братана твоих поддержали: «Вася, круто, круто!». И ты такой: «О, круто, круто!». Это же не круто, это все фигня.
Какой последний альбом ты послушала из мировой музыки, из отечественной?
Ой, слушай, мы слушаем, у нас дома сейчас только Muse. Дети сходили на концерт группы Muse.
Я сидел с ними рядом!
Да?
Да. Я там их увидел, они меня, к сожалению, не узнали, слишком много лет прошло.
Приходи в гости, боже.
Да, надо чаще встречаться.
Давай уже, действительно.
Но они с удовольствием, я видел, вообще.
Они офигенные, я их воспитываю уже… А, в смысле Muse или дети? И дети, и Muse.
Muse. Потрясающие, да.
21 Pilots, Imagine Dragons. Конечно же, Muse. Но я сейчас конкретно работаю на детей. Я настолько им вбиваю такое количество хорошей музыки, потому что я вырастила брата, который меня на 12 лет младше, он играет очень качественно техно, и за него стыдно, он очень такой прогрессивный пацан. Когда я ему ставила своего любимого Меркьюри, когда он был маленький, и вот все эти вещи, которые потом через него проросли, как трава, да, это, конечно, принесло плоды.
Ты поставила им уже артистку Билли Айлиш?
Йе, конечно.
Ты согласись, что это выдающийся альбом?
Вообще супер! 17 лет, слушай. Вот чувиха! Ты пойдешь на концерт? 27-го она.
Я даже боюсь кому-то звонить, потому что это был самый быстро проданный концерт в истории Stadium. Там абсолютно очевидно, интуитивно точно угадали. Я знаю, что в Питере уже перенесли на большую площадку. А, и у нас уже, по-моему, перенесли, это уже будет не Stadium, по-моему, а «Мегаспорт». То есть там будет больше арена, может быть, еще можно будет каким-то образом туда попасть.
Но это просто для меня было потрясение. Я этот альбом слушаю, не вынимая.
Да. Я ее достаточно давно услышала, и для меня было потрясение, когда… Я-то привыкла к тому, что то, что я слушаю, тут не слушают, мягко говоря. У нас тут другие актеры, артисты и все такое. И тут я еду по проспекту Мира, и вдруг я вижу: на автобусной остановке вот эта маленькая… У нее же очень такая, знаешь, чуть-чуть зачуханная обложка альбома.
Да.
Где она сидит, такой маленький гоблин, фиг разберешь вообще.
Да.
И вдруг я вижу. Я думаю, что я, наверно, как-то обозналась. Афиша ее. Я такая: «Притормози, притормози! Она приезжает в Москву!». Это круто. Но меня не будет, к сожалению, я детей же увозу в отпуск. Но я ее догоню в Европе, я же очень часто езжу в Европу на концерты, поэтому да, надо.
Хорошо. Последний вопрос, который я всегда задаю в этой программе.
А если я не уйду?
Я тебя не собираюсь выгонять, еще одну песню, я думаю, можно спеть.
Да ладно. Мне просто было так приятно с тобой общаться.
Да, это я примерно задал четверть вопросов, которые хотел, зато мы поиграли и поспорили. Так вот, последний вопрос.
Мы еще не спорили!
Только разминались.
Ладно, хорошо.
Скажи, пожалуйста, если бы ты сейчас встретила Диану Арбенину, которая вошла бы вот из того, из девяностого года, например, что бы ты ей сказала, что бы посоветовала, может быть, или предостерегла от чего-нибудь?
Ты знаешь, я тебе так скажу. Это классный вопрос, очень здоровский вопрос. Я сегодня видела, так получилось, свои фотографии, скажем, двадцатилетней давности. Я бы к ней не подошла, но я бы ею залюбовалась. Она была такая ничего девчонка, хорошая, такая харизматичная девчонка.
Я бы ей, конечно, посоветовала эту харизму свою не терять и сделать так, чтобы все-таки не потерять вот это ощущение некой все-таки непохожести на других людей, потому что она всю жизнь пытается встать в один ряд, чтобы ничем не выделяться. Я бы ей сказала, даже если бы подошла: «Слушай, все у тебя нормально, все хорошо, расслабься. Ты клевая такая, какая есть. И вообще не комплексуй из-за своего носа длинного!». Вот что я бы ей сказала, Миша! Ты сам меня вывел на это.
Да, я могу тебе ответить вопросом, который я тебе не задал. Как тебе удается с каждым годом все красивее и красивее выглядеть? На этом мы и закончим.
Самый был интересный вопрос!
