§ Мотофозо: либретто моноспектакля

Увертюра
я влюблена. это так же очевидно, как отсутствие света вчера вечером и град величиной с полпальца, заваливший сад. я влюблена, и меня это начинает пугать.
ну, зачем было идти в этот странный ломаный театр с демонстрацией маекулинно-женского и сиренево-черным ароматом желания?
разумеется, все началось именно в том одуряющем пространстве, на том поле боя «артист – зритель».
моя часть поля была нашпигована клубнями зрительских голов, а на противоположной носился крохотный черный флажок.
внезапно он упал, я получила под дых и поняла – ну вот, еще одна наша встреча…
Глава 1

первый раз я влюбилась в нее еще в школе. это было несложно. во-первых, в этом возрасте нормальному человеку положено влюбляться. во-вторых, есть люди, в которых влюбляешься тотчас после первой встречи, неосознанно и вопреки. к тому же она пела. и пела весьма своеобразно – всегда закрыв глаза и молотя по гитаре с такой отвагой, что на банке оставались капельки крови. иногда, впрочем, дубасила по клавишам уютного гробика «Красный Октябрь», в котором у нее уже тогда был маленький бар – да куда там бар! смешное слово – правильнее сказать, заначка с пыльной бутылкой пива либо белого вина «Ркацители».
наше сближение произошло на дне рождения одноклассницы, откуда мы выползли вместе, внезапно напившиеся вусмерть. помню заметенную по уши улицу Ленина, по которой дошатались до кинотеатра «Победа», помню наши глупые пьяные лица и подростковое идиотическое ржание, помню задубевшие ноги в сапогах на подошве, именуемой «манка». а вот фильм «8,5» неизвестного режиссера Федерико Феллини я не помню. однако примечательно совсем другое. в зверски холодном зале колымского поселка был вместе с нами всего лишь один зритель – директор нашей школы Раиса Спиридоновна, которая, как выяснилось позже, сидела ровно на два ряда впереди, и на голову которой мы с пьяным подростковым гиканьем закинули ноги в «манных» сапогах.
я никогда не забуду урок биологии, когда она, пряча замацанную рогатку под партой, аккуратно прицелясь, всадила кусочек алюминия в нежно оттопыренное ухо Виолетты Суровцевой. солнце просвечивало ушную раковину и мгновенно взорвалось светотенью и воплем одноклассницы, с ревом уронившей голову на парту. вон из класса. родителей в школу.
с ней мне всегда было интересно и легко. училась она сносно, но вообще учиться не хотела. в школе мы преимущественно обливались водой, писали записки и охмуряли мальчиков «Б» класса. помню, как она гордилась красными шпалами колов в дневнике. показывала их всем, кажется, нимало не опасаясь последствий.
помню запах елочного мужского одеколона на ее щеке, которую она подставила мне, рассказывая, как целую ночь накануне целовалась с Женькой Горбуновым в подъезде. всерьез она его не воспринимала и, более того, не была даже влюблена (спрашивается, зачем целовалась?). а Горбунов, напротив, воспринимал происходящее чрезвычайно серьезно, одеколонил шею и щеки, единственный в поселке повязывал кашне в серых шелковых огуречках. этим кашне ее и взял, кстати. приходил, звонил в дверь, два часа потел, мялся на пороге, они что-то невразумительное мычали друг другу и, незаметно переместившись в подъезд, торчали уже там. в ту пору я знала о ней все.
Глава 2

мы расстались как-то мгновенно и холодно. не ссорились, не уставали друг от друга. она не попрощалась со мной и уехала, как и я, в Магадан.
мы жили в одном городе – адски неприкаянном, горбатом, вобравшем в себя худшие черты Колымы и Чукотки. единственное, что примиряло меня с ним – куцая обледенелая бухта Охотского моря. именно на той узкой, загаженной зимней косе мы и встретились второй раз. она практически не изменилась, разве что стала открыто курить, и черты лица, не ставшие еще полностью женскими, заострились. она подурнела. впрочем, обаянию это не мешало. проторчав на море полтора часа, мы решили пойти погреться в общагу пединститута. произошло мгновенное единение, мы, казалось, были очень рады опять встретить друг друга. вокруг нас собралась большая компания. было хорошо, как-то празднично и, вместе с тем, просто. в общаге любили, когда она пела. она знала это, смущалась, но крепко ценила и ревниво охраняла. глубокой ночью, когда, казалось, было спето все, я взяла гитару и, сходу наматывая слова на слепую последовательность аккордов, начала импровизировать о том, что видела. практически как представитель местной коренной национальности. все смеялись, подначивали меня импровизировать дальше. я продолжала, волнуясь, не глядя по сторонам. а потом вдруг почувствовала, как атомы чего-то инородного заморозили атмосферу компании. я подняла голову и увидела напротив злые, ненавидящие меня глаза. она ревновала. ее взбесил мой неожиданный успех.
– дай сюда, – она выдернула гитару. – а я не знала, что ты пишешь песни.
она была готова ударить меня. я поняла это. вокруг нас молчали.
– стала. писать. позволь, а, – я вытянула гитару из-под ее плеча, села и рубанула.
– сука, – выдохнула она и дернула дверь.
вечер распался.
мы стали врагами.
изредка до меня доходили новости о ней. говорили, что она перестала петь, что покуривает химку и много, что едва не вылетела из универа. что как-то переходила дорогу у телевышки и была сбита «скорой помощью», которая на всех парах неслась в травмпункт, везя в себе мужика, сбитого машиной. что осталась жива каким-то чудом и даже умудрилась скрыть факт аварии от мамы. в это я поверила. это было абсолютно в ее духе.
странно, вспоминая о ней, я понимала, что тоскую, испытываю крепкую симпатию и вовсе не прочь дружить. «дружбанить», как мы, студенты, говорили тогда. но случая не предоставлялась, к тому же я прекрасно помнила тот ее выпад и глаза убийцы.
а потом я уехала в Питер.
Глава 3

было 5 утра. белые петербургские ночи. она стояла на подоконнике открытого настежь окна на 7 этаже в общаге финэка. на ней не было одежды. только кольцо на безымянном правой руки. она готовилась прыгать. мутно-золотые меченосцы полоскались на дне болотистого общажного аквариума. молоко утра барахталось в углах комнаты и топило в себе предметы. молочный кисель наполнил и мои колени. не помня себя, я шагнула к ней и остатками обезумевшего от страха разума выдавила пересохшее, нарочито небрежное:
– слышишь, а что это за колечко у тебя?
она обернулась, я подхватила ее и сдернула с подоконника.
мы уехали на Финский залив, два часа парились в электричке, как в кастрюле. она молчала, а я влюблялась в нее и все сильнее хотела помочь. мы сблизились. она побрилась налысо, стала ходить на «снайперские» концерты, пить с нами вечную «Балтику» и, хмелея, петь все те же песни.
не помню, чтобы кто-то из нас, кроме нее, работал. денег не было, еды тоже. по рекомендации знакомых она давала детишкам уроки английского. после занятий, измотанная вынужденным преподаванием, неслась в ларек, покупала сосиски, хлеб и пиво, и приносила нам. вечера были близнецами. утра еще молодые, сладкие, не похмельные.
однажды в воскресенье, вернувшись после уроков, она, смеясь, рассказала, как преподав положенные три урока, стояла на Грибонале, пила пиво, любовалась Спасом на Крови, и тут ее окликнул знакомый мальчишечий голос. она очнулась и увидела все почтенное семейство, с которым только что простилась, вышедшее, как и она, на прогулку по той же, как оказалось, траектории. дети радостно махали руками, а их мама строго и внимательно рассматривала бутылку «Балтики-4». конфуз!
ко мне она относилась настороженно. теперь я уже не знала о ней всего, как это было некогда в школе на Колыме. она явно что-то или кого-то скрывала. я не лезла, не было охоты, да к тому же была очень занята собой. мы вместе снимали огромную однокомнатную квартиру с русским бильярдным столом посередине и тахтой в кухне, где спал наш друг Гусь. никто нигде особо не учился, все числились преимущественно в ждановском универе. на пары не ходили, пропадали на нашей съемной. гитара была с утра до ночи, ночей же, как правило, не было – так, забытье на пару часов и снова в бой на кухню. когда все же случалось и все расходились по своим делам, она врубала на всю катушку Nick Cave или Laurie Anderson, или Jim Morrison, или Siouxsie And The Banshees, или «Я сам себе и небо, и луна» Федорова, и это был сигнал соседям – гулянка закончилась и она одна.
как-то наше веселье продолжалось около недели. пили одну водку, она сожгла себе пищевод, мучилась, но пила, уже не могла остановиться. и в одно утро мы застали ее у порога.
– ты куда?
– в морг.
– уже?
– на экскурсию пригласили. к обеду вернусь.
она и вправду поехала в морг на вскрытие, куда ее и вправду затащил друг, студент медицинской военной академии. и вернулась к обеду, к алкоголю не притронулась, сварила себе овсянку и просидела на ней месяц, по наитию вылечив начавшуюся язву. долго потом хранила платочек с одеколоном друга, спасший ее от рвоты в том морге.
«Снайперы» начали подниматься на ноги в ту пору. нашу акустику уже знали и любили. пришел черед первого электрического альбома. поездки в другие города, новые люди. я забыла о ней. а когда ее отсутствие стало очевидным, спросила и узнала, что ее вышибли из Питера, и где оно, с кем она, никто не знает. да и неинтересно.
Глава 4

в 1999 году мы встретились в аэропорту во Франкфурте. черное пальто до пят, черные очки, коротко стрижена, как в прежние далекие питерские времена. была осень. она грызла каштаны из засаленного кулька и ждала рейса. мы поздоровались.
– я эмигрирую, – сказала она.
– зачем?
– подонка полюбила. сегодня утром проснулась, взяла билет и улетела. не вернусь.
– да ладно тебе. что, так серьезно?
– ну, – она насупилась и явно держалась, чтобы не зареветь. – а ты куда?
– а у нас концерты. поехали с нами! побудем вместе, поиграем, проводишь потом.
и она полетела с нами. кое-где помогала переводить, внимательно слушала концерты. мы много общались, вволю знакомились с европейским праздником «Октобер-фест», вместе гуляли по Кельну и, помню, как она минут 50 лежала на асфальте у кафедрального собора, пытаясь сфотографировать его весь, от основания до шпиля. в последнюю ночь перед расставанием мы заперлись в моем номере, включили RADIOHEAD, залипли до утра, и она передумала оставаться в Германии. точнее, мне стоило бешеных усилий ее отговорить.
– а знаешь, что самое поганое? – в ту ночь сказала мне она. – понятно, не то, что он, козлина, издевался надо мной, а то, что как-то однажды, после потока бурных увещеваний в своей любви, специально, слышишь, специально (!) послал мне сообщение, адресованное своей жене, где он назвал ее так, как звал меня, «ненаглядной». «ненаглядная, я уже еду домой!» вот сволота, а! так что я сделала – пошла в туалет в нашей коммуналке и полоснула себя… ладно, давай спать, что ли. завтра еще в небе трепыхаться».
мы вернулись в Питер, и мучения ее, разумеется, не закончились. она то умирала, то возрождалась, то ненавидела его, то от счастья прыгала кузнечиком и кидалась на шею друзьям.
а потом мы ненадолго поссорились. у нас был прямой эфир на радио. она слушала его вместе со своим мучителем. он знал, что мы дружим, и сказал ей:
– позвони «Снайперам», пускай сломают программу и споют для меня Гимн Советского Союза, иначе я уйду.
она позвонила мне и на полном серьезе умоляла спеть. я отказалась. спустя полмесяца она появилась на пороге:
– за тот эфир извиняй.
– да забыли. как у тебя дела-то с ним?
– а у меня радость – мне подарили сенбернара, – ответила она и втолкнула на порог маленького мохнатого мишку.
Глава 5

как она стала волком, я не уследила. точнее, волчицей. из неказистого угластого подростка с шальными выкрутасами, пьяными дебошами, приводами в ментуру, она превратилась в нервного, глубокого, ранимого зверя. может, причиной тому была смерть Гуся – единственного ее друга.
Гусь – косая сажень в плечах, прекрасно образованный, интеллигентный петербуржец северных кровей осенью 2004 года погиб, сбит трамваем где-то на Обводном канале. она тогда уже жила в Москве и верно расценила эту трагедию своей виной. Гусь был тонок, эдакий Пьер Безухов, и совсем не умел выживать. так случилось, что она прямо накануне, уезжая из Питера, звала Гуся к себе, на первых порах ничего не делать, просто жить. как чувствовала, что надо начинать его действенно беречь. не уберегла. Гусь собрался было прыгнуть на третью багажную полку и безбилетно поехать с ней, как это случалось раньше, да не решился, сказав, что забыл паспорт. и клялся, что приедет вот буквально завтра, и улыбался, и лепил очередные мифы про то, как счастлив и любим, будучи на самом деле, она доподлинно знала, бездомным, брошенным, страдающим и уже с печатью невозвращенца. она смотрела на него, ответно улыбалась, слушая всю эту ахинею, и думала параллельно, что после дня мостов и крыш адски устала и надо бы выпить чаю, и как неохота стелить постель, и там в Москве ждет пес, и надо купить новые джинсы… а Гусь все говорил, говорил, и его голос был будто через толщу матового стекла. а потом паровоз дернулся, пошел… с ним, прижимая ладонь к стеклу, пошел все так же улыбающийся Гусь, а потом неуклюже побежал по перрону с той же прижатой к стеклу ладонью…
и уже спустя три года после трагедии, раскромсавшей ее жизнь на до и после, она вдруг подумала: а зачем нужен паспорт человеку, собравшемуся ехать зайцем?!
Глава 6

она неожиданно для себя начала вдруг писать стихи. и запила. регулярно, каждую ночь, мне приходилось читать одно, а то и два горьких, ужасно мрачных, крепко сбитых стихотворения. хотелось вешаться, читая. я понимала, что это такой период, что он должен пройти, и ждала. в то время жизни я любила ее и жалела, чего не испытывала никогда до. пару раз мы вместе напивались до выпученных от бессонницы глаз. потом я уезжала, а она оставалась. у меня были «Снайперы», а у нее никого, кроме сенбернара, бутылки водки и белого листа бумаги. о ней поговаривали всякую жуть, но я предпочитала не слушать, а только звала на наши концерты. она приходила редко. в гримерку не заходила и вела себя довольно отчужденно. что, однако, не мешало ей после особо любимой песни бурно и конкретно выражать свои восторги, не стыдясь осуждения зала. как-то раз мы вместе сходили на премьеру одного прекрасного спектакля, где по сюжету главную героиню постоянно обманывает муж. зал был камерный, мест на сто пятьдесят. и вот когда главный герой вовсе охамел и стал в лицо врать бедняжке, мой подруга встала и закричала:
– не верь ему! он тебя обманывает!
артисты онемели и застыли в позах. а я наслаждалась великолепной ситуацией, и с потолка вместе со мной хохотал Станиславский – «верю! верю! верю!»
про свою жизнь того черного периода она никому не рассказывала. мы как-то шли по Питеру, по улице Восстания. дул ветер. пуржило. была поздняя зима. она была в камуфляжных штанах, солдатских сапогах и северной куртке-аляске.
– я, наверное, замуж выйду, – вдруг сказала она.
– а что так?
– я вроде беременна. пойдем в галантерею заскочим, я колготки куплю, а то продувает насквозь. ребеночку, небось, холодно там.
мы зашли в магазин, она купила колготки, надела их сразу, мы вышли на улицу, и тут зазвонил телефон. она ответила и, послушав абонента, будто окостенела.
– что случилось?
– да, ерунда. пришли анализы, я не беременна.
улица Восстания вдруг стала беспросветной кишкой. запуржило как-то совсем колюче. стало зябко, мы зашли в универсам и купили бутылку водки.
то, что она покрестилась, я узнала первой. и что имя у нее теперь по Богу Сашка, мне тоже понравилось. подходит. и женское нежное, и в то же время может быть благородным мужским.
мы случайно встретились в Москве.
– я уезжаю, – сказала она.
– что, опять в Германию эмигрируешь? – подколола ее я.
– нет. на Южный полюс.
– здорово. почему именно туда?
– хочу познакомиться с пингвинами и научиться играть на аккордеоне, – она была абсолютно серьезна и, как мне показалось, счастлива, насколько она вообще может таковой быть….
Кода, призванная стать разоблачающей

мы знаем друг друга уже тридцать пять лет, а я до сих пор не устаю ее узнавать и влюбляться. и постоянно хочу защищать, и боюсь за нее. а она по-прежнему от меня убегает и не дается в руки. она вроде тоже любит меня, а потом хамски подставляет под удар мое сердце своим постоянным желанием страдать. песни мои она слушает внимательно, но вполне равнодушно. каждую мою победу воспринимает как должное, вежливо поздравляет, зевает и идет спать. и я ничем никогда так и не смогла ее удивить.
разве что однажды, когда о чем-то задумалась, что-то перепутала и назвала ее своим именем:
– как поживаете, Диана Сергеевна?
июль 2009 года.
Послесловие

в каждом из нас живет человек. человек нашего внутреннего содержания. он очень часто обижается на нас, наблюдая, как мы не замечаем его и не отдаем ему должное. и эта обида уместна. ведь именно он – импульс для всего, что выходит на поверхность, и что мы демонстрируем миру.
часто мы внешние и внутренние очень сильно не совпадаем. именно об этом я всерьез задумалась, наблюдая за собой в канун последнего молодого юбилея. и именно об этих серьезных несоответствиях решила рассказать в спектакле «Мотофозо».
раскол внутри меня начинал приобретать чудовищные очертания. максимально обнажив его, я попыталась сохранить себя, оглянувшись на прожитые 35 лет.
и мне это удалось.
прошло два года, мы закончили работу над выпуском спектакля и теперь, закрывая эту страницу своей жизни, я имею полное право сказать: «здорово все же остаться в живых, и не просто жить, а каждую секунду быть самой себе интересной и непредсказуемой».
я хочу поблагодарить Олега Павловича Табакова за широту взглядов, смелость, за то, что он понял, как мне важно было реинкарнироваться. стены лучшего в мире театра были мне защитой.
я хочу поблагодарить Нину Чусову – она поставила этот спектакль, поверила мне и выдержала меня. я хочу поблагодарить Чулпан Хаматову за то, что бросилась на помощь и материализовала мою мечту поставить настоящий первый снайперский спектакль.
я хочу поблагодарить всю нашу снайперскую команду. без вашей поддержки, ребята, мне было бы еще страшнее.
и маме, и папе спасибо.

2009