2003 01 Журнал «Базаров»: интервью «Все серьезно»

Корреспондент — Антон Откидач

«Ночные Снайперы»… Не знаю почему, в голове сразу возникают нездоровые поп-ассоциации — ночные бабочки, ночное рандеву… Честно сказать, название группы мне не совсем нравится. Что-то в нем есть эдакое вычурно-постсоветское, когда модны были разные гомо-, фобо- и прочие клинические намеки. Может быть, именно из-за этого названия взрослые люди до сих пор воспринимают известную питерскую группу как часть общей системы шоу-бизнеса. Вот даже в нашумевшей книге Алексея Рыбина «Фирма» «снайперушки» выписаны под псевдонимом «Совы» как две хваткие девочки, которые помыкались-потерлись в большом городе, да и придумали себе фишку: будем петь. И стали они жить-попевать, деньги зашибать… На самом же деле «Ночные Снайперы» — это на несколько порядков более сложная, опытная и талантливая конструкция.

Группа, образованная филологом Дианой Арбениной и доктором Светланой Сургановой, существует уже 9 лет. Для всенародного узнавания им всегда не хватало одной маленькой, лобовой такой, легкоусвояемой фишечки. Недруги группы утверждают, что такой фишкой стал шумный разрыв Дианы и Светы — мол, после этого окончательно и бесповоротно все поняли, что они были лесби, а людям только того и нужно. Другие (тоже недруги, хотя кто их знает) считают, что Диана «пошла в попсу» (или «пошла в народ»), а Света этого не захотела. Третьи говорят, что Свету просто «поперли» из группы из форматных соображений.

Я в это не верю. Я просто не хочу об этом ни думать, ни говорить — мне весь конфликт представляется совершенно личным и интимным делом, в общем-то, далеким от музыки. Когда я шел на интервью к Диане, я даже поставил себе сверхцель: ни одного вопроса о Светлане. И доблестно с этой целью справился.

Мы сидим в московском клубе, вместе с разной японской дребеденью официантка приносит какие-то пластмассовые карточки — что-то вроде лотереи, — которые нужно стирать пальцем. Арбенина ничего не выиграла. И вдруг проявляет недюжинный интерес к процессу: с детской непосредственностью перегибается через стол, внимательно следит — что будет у фотографа. И — чудо! Маленький, но приз. Диана радуется. «Диана, тебе что, это интересно?» — «Это момент игры… Мне это всегда интересно!» — загадочно произносит Арбенина.

— Женщина в русском роке — явление довольно редкое. Есть три-четыре культовые величины, законодательницы, список очень невелик. Сложно русской женщине в роке… Вы об этом задумывались, когда начинали?

— Когда начинали — нет. Теперь я задумываюсь об этом все чаще и могу пожелать тем женщинам, которые хотят заниматься рок-музыкой, 54 раза подумать и на 55-й все-таки отказаться. Ибо то, чем, например, я занимаюсь, может потянуть далеко не каждая. Речь идет о многих жертвах, на которые приходится идти. Если тебя распирает со страшной силой, если ты просто не можешь не петь — пой. Если же это просто твоя прихоть, то пусть это лучше будет хобби. Сейчас я могу сказать, что намного более логично для женщины завести семью и смотреть по телевизору концерт Стинга, чем постоянно пытаться кого-то удивить, что-то писать, играть… Это очень сложно, но тем достойнее, если получится.

Русский текст не настолько музыкален, как, допустим, английский. Существует даже такое мнение, что совместить хороший русский текст и драйв западного порядка невозможно: приходится выбирать — либо музыка, либо текст. Компромисс возможен?

— Я к этому стремлюсь. «Ночные Снайперы» — это не рок, потому что мы по-хорощему, сентиментально-мелодичны — может быть, потому что мы женщины. Но это и не попса, потому что мы, как мне кажется, чересчур драйвовы для попсы. Мне кажется, в этом нашем странном положении как раз и кроется возможность совместить два вроде бы несовместимых полюса. Мало того, я могу сказать, что в нашем новом альбоме «Цунами» этот эффект был достигнут.

— Ведь ты филолог — я даже помню, что диплом ты писала по языковым конструкциям Платонова. При написании собственных текстов эти знания как-то помогают?

— Нет. И если бы это помогало, мне было бы очень досадно. Я знала многих людей, которые получили образование или просто были потрясающе эрудированны, начитанны, но как раз это дико мешало им в творчестве. Существует и другое — такой комплекс неполноценности у человека без образования, когда он пытается что-то доказать — вот, блин, зато я много знаю! И он все это знание пытается засунуть в одну песню — получается такой винегрет, причем неграмотный… В общем, опасная это штука — знание. Я очень рада тому, что мои песни и мое образование — две совершенно никак не пересекающиеся истории. Да и вообще — все песни очень разные. Песня — это не всегда поэзия. Как можно назвать песню «Уп-тау-ду» поэтической? Но зато есть, например, песня «На границе» — она абсолютно совершенна в плане поэтической формы. Мне нравится эта разность.

— В последнем вашем альбоме есть песня, посвященная Высоцкому. Это дань учителю, человеку, повлиявшему, давшему какой-то толчок или…

— Или?.. Или что, например? Мне очень нравится Высоцкий — но глагол «нравится» здесь неуместен, потому что есть, скажем, три однозначные фигуры: Пушкин, Бродский, Высоцкий — более тотальных русских величин я вообразить не могу. Можно, конечно, сказать: «Маяковский, но…», «Хармс, но…» Поэтому ограничимся тремя фамилиями. Но дело в том, что к Высоцкому вообще вряд ли применимы категории «нравится — не нравится», «повлиял — не повлиял»… Высоцкий — как кровь русской поэзии, а кровь это не то, что принято обсуждать… Это факт. Данность. Другое дело, мне понравилась его форма, она совпала с тем, что я переживала в тот момент — «Охота на волков», но у него это произведение более социально, нежели у нас… Если бы я сказала, что наша песня — это прямая ассоциация с Высоцким, это было бы неправдой. Просто тем летом я была пропитана Высоцким, как раз утонул «Курск», и так получилось, что это шибануло по мозгам и родилась эта вещь.

— Один раз я слышал такой интересный пассаж: маститый музкритик, представляя молодую группу, сказал, что, мол, у»Битлз», когда они начинали, техника владения инструментами тоже была не слишком, зато потом как поднялись… Вам важнее, чтобы СВОИ играли (пусть и хуже, но, что называется, с «душой») или холодные профессионалы?..

— Действительно, это парадокс. У нас ведь всегда ценилась скорее ручная работа, чем, скажем, фабричная… Нельзя музыку ставить на поток. Незадолго до записи последнего альбома у нас был концерт в Твери, вполне успешный. После концерта мы болтали с организаторами, а они постоянно ставили нам одну свою местную команду и приговаривали: «Так классно записано, так грамотно сделано, как технично девочка поет…» И тут я почему-то ясно осознала, чего не хватает сейчас многим нашим исполнителям. Зачастую у них все обращено к технической стороне момента, но все совершенно четко наплевали на теплоту, которая должна быть в фонограмме. Мне кажется, что в России нужно записывать вокал так, чтобы он был теплым и близким. Нужно отдавать себе отчет, что мы — русские, — только тогда альбом может иметь какой-то успех. Немецкий сухопарый мозг — это нечто совершенно иное по сравнению с русским восприятием музыки. Русские воспринимают музыку душой, это правда. У нас же сейчас больше думают о фантике. А русскому человеку нужна теплота. Вот почему я крепко задумалась, когда решала, с каким саундпродюсером можно достичь этой теплоты. В результате поняла, что сделать это может Евген Ступка. Мы с ним очень хорошо сработались, он очень тонкий, остроумный и ироничный. Очень одинокий, несмотря на то, что первый жених Украины. Я все спела с первого дубля и Ступка не дал мне даже перепевать — сказал, что все классно.

С другой стороны, я очень люблю именно профессиональных людей. Мало того, в этом смысле я очень жесткий человек. Но прекрасно понимаю, что каждый профессионал вырастает из дилетанта. Профессионал — это дилетант, который приложил максимум усилий, чтобы перерасти себя. Мы стремимся к тому, чтобы устраивать друг друга, но я могу сказать точно, и мои парни, музыканты, это знают: если они вдруг перестанут совершенствоваться, расти, то мне придется с ними проститься.

— С парнями нелегко, наверное… Как принимаются решения — коллегиально?.. Или, может быть, ты такой беспощадный диктатор в юбке?..

С парнями классно работать. Как-то у нас все просто сложилось — они четко понимают, что должны делать и чего не должны… Когда мы приступаем к записи пластинки и думаем насчет аранжировок, каждый в группе начинает пробовать что-то свое, но при этом все прислушиваются друг к другу. Диктатура ни в чем себя не оправдывает. Я никогда не оказывала давления на коллектив, хотя последнее слово, разумеется, остается за мной. И парни это понимают. Потому что если ты песню написал — значит, только ты способен ее удержать — в таком виде, в котором задумал. Весь спрос, в конечном итоге, с автора. Вам же не пришло в голову пригласить на интервью вместо меня, например, басиста…

— Земфира, к примеру, альбом записывает с одними людьми, а концерты играет с другими. Для вас проблема сессионных музыкантов актуальна?

— Когда мы только начали работать со Ступкой, у нас очень серьезно заболел басист. Шла речь о том, чтобы пригласить сессионного музыканта, который сыграл бы все партии. Ну, какие проблемы, в конце концов, послушал бы фонограмму и сыграл… Но дело в том, что в звучании устоявшегося коллектива есть так называемая «смазка». И если ты пишешь с одними, а играешь с другими, это всегда слышно, появляется момент искусственности. Просто каждый коллектив самобытен и неповторим благодаря исключительно тем рукам, которые извлекают эти звуки. Поэтому мы отказались от сессионного музыканта. Наш Гога практически не мог играть — он подрался, ему пробили голову, но мы пошли на риск, и риск оказался оправданным. Вообще человек, который приходит в коллектив, должен года три отработать, прежде чем его перестанут воспринимать как что-то чужеродное.

— Ого, дофига. За три года много чего может случиться…

— Тем не менее, три года, не меньше. Во время записи альбома «Цунами» Ступка прислал очередную порцию сведенного материала для прослушивания. Мы с ним созваниваемся, я говорю: «Послушай, Жень, а вот здесь, в этом месте как-то… вот звук какой-то не наш, мне кажется…» А он мне:» Так это же не твой Ваня играет!» Оказывается, наш гитарист, Иван, кое-что не успел прописать, поскольку мы все делали в бешеном темпе… И это место дописывалось сессионным гитаристом. Я об этом не знала! Но по записи вычислила: звукоизвлечение чужеродное. ‘Пассаж секунды на две — и все равно слышно. Хотя все записано идеально, очень чистенько, просто супер… Но не наше! И я это чувствую. Вот такие дела.

— Считается, что творец больше других людей подвержен депрессиям, его внутренний мир хрупок. Для современного искусства это считается нормой. А своих собственных тараканов творческий человек, как принято думать, выпускает в песнях и других формах творчества…

— У меня иное. Я постоянно дрейфую между состоянием внутреннего самопознания и перманентным чувством влюбленности. Мне кажется, что творчество инициирует не психические или другие отклонения, а наоборот. Я рассказываю о том, как я живу. Точнее, пытаюсь рассказать о том, как мне нравится жить. В России.

— А как совмещается «идейная русскость» с организационным моментом? С жизнью по будильнику?

Мне очень нравится просыпаться вовремя и рано. У меня нет будильника, я просыпаюсь сама. Я считаю, что определять «русскость» как расп…ство несколько недальновидно — это стереотип. Это все равно, что считать всех немцев сухопарыми и пунктуальными… Я вообще против всяких штампов. Зачем кричать на всех углах: «Я люблю Родину!» Достаточно просто здесь жить. Остальное приложится.

— Мне тоже не нравится этот тип вечно взлохмаченного творца, который всюду опаздывает, все забывает… Мне кажется, что, наоборот, творчество — очень организующая штука…

— Понимаешь, моя жизнь состоит из двух частей: одна из них — заповедная зона, так называемая «ЗэЗэ», где рождаются и доводятся до момента полноценного звучания песни. И вторая часть — это моя реальная жизнь, которая должна помогать первой чувствовать себя полноценной. Это как с двумя детьми. Я в равной ответственности за то, что их произвела на свет. Это нормально. Тем более нормально для женщины. Начиная с чистых ботинок и заканчивая доскональностью в делах. Мне импонирует такая жизнь. У меня может быть сколько угодно депрессий, по гороскопу я рак, и я совершенно сознательно с этим разбираюсь. Мне нравится смотреть на все сверху. Я знаю свои минусы, свои плюсы. Мне кажется, что этот контроль на пользу. Перспектива превратиться в 50-летнего человека с вечно сальными волосами, с домом, воняющим борщом, мне абсолютно не улыбается. При этом я очень люблю дом. Очень часто свое разгильдяйство люди пробуют оправдать тем, что, мол, зато я творец!.. И не дают себе труда запомнить даже имя собеседника. Это отсутствие воспитания, и творчество износить слова «музыка», «творчество»… У меня есть друг, который придумал классную, на мой взгляд, уловку для того, чтобы не произносить слово «стихотворение» — он заменил его словом «стихуй». Я говорю: «Такой хороший стихуй прочитала». Не люблю этих сопливых женских сентиментальностей, когда девушка пытается петь, и делает это худо-бедно год, два, после этого внезапно для себя залетает и благополучно отправляется ко всем остальным женщинам, которых она раньше сторонилась.

— Ты держишь себя под контролем? Или как-то плывет?

— Если как-то плывет, то непременно утонет. Безусловно, голова должна быть ясная.

— Вот у тебя есть такая песня — «Россия, 37». Странная тема для современной группы вроде, проехали уже, неактуально, вообще отстой…

— Я опасаюсь другой вещи. Очень бы не хотелось, чтобы обо мне сложилось такое представление: такая себе дура 25-летняя, проснулась, просмотрела какие-то книжки… А дай-ка, думает, напишу о 37-м годе, классная фишка… Мне кажется, что человек должен отдавать себе отчет, что живет в социуме. Оставаться глухим к тому, что было — глупо и абсолютно недальновидно. Каждый человек должен знать, кто такой Солженицын, что такое ГУЛАГ… и бояться 37-го года. Тогда он не вернется.

— Большинство песен у нас, кстати, достаточно жизнерадостные. Мне нравится жить. Лучше грустно петь, чем грустно жить.

— А что, есть такая опасность?

— Это было и будет. Это может повториться, если мы все на это забьем.

— Но ведь в ротацию на радио эту песню вряд ли возьмут…

— Это правда. Песня, безусловно, достойна эфиров, и то количество, которое она полу чает, мне кажется недостаточным. Дальше посмотрим.

— Сейчас проблема ротации всех музыкантов волнует. Вас не пугает понятие формата, диктатура программных директоров?

— Я прежде всего вижу человека, который определяет репертуар радиостанции, а не программного директора, который диктует формат. Всегда нужно идти от человека к тому, чем он занимается. Человек воспринимает себя на уровне чувств. А что касается нашей музыки и радио… мне кажется, жизнь хороша тем, что она разная. И чем больше в эфире непохожих друг на друга коллективов, тем лучше. Но их я, увы, не наблюдаю. Сейчас настало время тотального отсутствия таланта и замещение его всяки ми фишечками.

— Есть песни, которые стареют?

— Песни мудреют. Они от этого только в выигрыше.

— Ты редактируешь старые тексты?

— Нет, слово не воробей. Написано и все. Я отдаю себе отчет в том, что хорошо, что плохо. Песни живые.

— Когда я слушал песни, мне казалось, что ты пессимистичная и трагичная натура… Ты ведь выросла в Магадане — криминальная аура, все такое…

— Я родилась в Минске. Потом мы переехали в Магадан, но мне очень скоро надоело там жить. А по поводу криминала — это стереотип. Помните у Высоцкого — «…их там не больше, чем в Москве».

— А насколько Магадан музыкальный город? Атмосфера располагала к писанию?

— Абсолютно не располагала. Я знала на тот момент, что в Магадане есть какой-то рок-клуб, но я тогда была маленькой и сильно не интересовалась русской рок-культурой. Потом неожиданно написала пару песен и из Магадана быстренько свинтила. Но по-настоящему песни начала писать в Питере… Не зря у нас один из альбомов называется «Рубеж». Я замечаю, что постоянно с кем-то прощаюсь, даже если со мной никто не прощается. Еще когда мы жили в Магадане, я была увлечена одним человеком, и это настолько во мне кипело, что я написала песню «Рубеж». Ей уже 11 лет, но она до сих пор актуальна. Песни о любви вообще вечны.

— Что слушала в юности?

— Я с детства привыкла не к музыке, а к тишине. У меня родители — журналисты, когда они работали, нужно было соблюдать тишину. Я не могу сказать, что мне нравились «Битлз». Мне, скорее, нравилась форма очков Джона Леннона. Помню, родители слушали итальянскую эстраду и воспитывали меня на этой музыке. Потом я стала взрослее, началось увлечение тяжелой музыкой. Я хотела стать журналистом, но потом решила, что в родительской работе мало творчества.

— И что родители говорили по поводу твоего отъезда из дома?

— Было несколько этапов. Насчет отъезда из Магадана мама сказала: ни за что! Младший брат, когда я уехала, сидел на подоконнике и очень долго ждал меня. Но я не приехала. И только спустя некоторое время мама согласилась со мной здороваться, подала мне руку. Теперь я езжу в Рязань — родители перебрались туда. На Севере сейчас очень тяжелая ситуация — множество поселочков просто прекращают свое существование…

— Питер не стал родным?

— В Питере хорошо влюбляться и умирать, а жить там необязательно. Это очень неконкретный город. Жить там тяжело. Я по темпоритму не совпадаю с ним, но очень скучаю по Питеру. Успеваю надышаться питерским воздухом дня за три. Счастье — это же миг, оно не может быть долгим. Питер многих убивает, как убил многих моих знакомых — видимо, из-за этой своей размеренности, размытости. Человек для меня — апофеоз фатальности. В Питере очень низкое небо, и часто оно бывает цвета молока. А мне нравится голубое небо и чтоб солнце светило.

— Питер — мистический город? Там ощущаются какие-то сумасшедшие штуки?

Я очень много повидала городов, и главная их ценность для меня заключается именно в том, чтобы испытывать дежа вю.

Это тебе нравится?.. Человек, как правило, стремится к тому, чего у него нет. Получается, что твой внутренний мир совершенно четко структурирован — до такой степени, что ты на стороне ищешь некоторого сумасшествия…

— Это большой комплимент.

— Творцы любят поговорить о продажности Москвы и о бедном величии Питера… У тебя в тексте тоже есть противопоставление: «Я — Питер, а ты — Москва»…

— Я не противопоставляю. Мне не дано этого снобизма. Вот в Питере говорят, что Москва — это сборище отщепенцев. Ничего подобного, очень хороший и красивый город. Есть, с другой стороны, московская точка зрения: здесь мол, все прогрессивно, а в Питере — нет. Я не разделяю и эту точку зрения. Питер — это строгий франт. Тонкий, изящный, с тростью, с таким прямым носом. Москва — купчиха, женщина радушная, хлебосольная. Вероятно, это субъективное представление. Меня еще не предавал ни один из этих городов.

01.2003