2005 02 05 Портал «Окна»: «И палю по любви виноградным огнем…»

Телефонный разговор Михаила Короля и Дианы Арбениной, подслушанный Михкелем Кунингасом.

На «Ночных Снайперов» навела меня два года назад старшая, ныне семнадцатилетняя, дочь. Откуда это взялось? В смысле, вот, девка выросла в Иерусалиме, ностальгией не страдает, читает на иврите (правда не чурается переводных русских шедевров)… и слушает русский рок. Причем, врубается. И врубается настолько, что подсунув мне снайперский альбом «Цунами», прекрасно просекла — папе понравится. То есть, логика простая: папа, в глубинах души которого известкуются «Зоопарк», «Кино», «Нау», «Ноль», «Аквариум», «ДДТ» и проч., дрогнет, услышав Арбенину. И папа дрогнул. Прослушал все альбомы «Ночных снайперов». Побывал на концерте в Санкт-петербургском жутком панк-рок-клубе под гордым названием «Старый дом» (бывшая типовая стекляшка «Дом быта», перестроенная на деньги группы «Король и Шут» в специфический зал). Там, после концерта, должен был встретиться с Дианой и поговорить, но… она вместо двух запланированных часов держала зал в напряжении и ажиотаже часа четыре с половиной… НТВ-шники и еще какие-то массмедийные репортеры таки устроили пресс-конференцию, но я отказался в этом участвовать… совесть все-таки надо иметь. После того концерта ко мне вдруг подскочила шизовая девица (возраста дочери), разгоряченная, всклокоченная, чмокнула в нос и проорала:
«Ну, дядя, ты и даешь! Я прям тащилась от того, как ты тащился от Дианы! Круто, дядя…»
И вот, спустя еще почти год, благодаря стараниям замечательнейшей пресс-атташе компании Real Records Юле Конторовой, я непринужденно болтаю с Дианой Арбениной. Правда, пока только по телефону… Я – под Иерусалимом, она – катит из столицы в Подмосковье. Как, о чем беседовать с рок-звездой, альбомы которой разлетаются со сверхсветовой скоростью? Легенды о которой гуляют по Интернету. Слава которой достигла Японии. И я решил говорить о чем угодно, только не о «звезданутости». Вот эта беседа. В скобках я буду по мере надобности цитировать тексты Арбениной. И еще – я отказался от традиционного представления, которое обычно уготавливают герою интервью журналисты. Не нуждается Арбенина в этом. Захотите узнать о «Ночных снайперах» и всех связанных с ними перипетиях — узнаете без труда и без меня… А вот поговорить о поэзии – пожалуйста:

— Диана, как вы относитесь к красному сухому вину?
— К красному сухенькому? А что есть возможность телепортировать?
— Да вот, у меня тут под рукой бутылочка местного домашнего… Предлагаю выпить на телефонный брудершафт и перейти на «ты».
— Ну, давайте перейдем на «ты», но вот если вы приедете в Москву, то реализуем эту идею в жизни. Потому что, я могу вам сказать, чудовищно на одном конце провода пить вино, а на другом – ехать в машине, точнее, торчать в пробке, и представлять, как ты будешь это делать, то есть вино пить. Нормально.
— Садизм?
— Садизм-садизм.
— Мне кажется, что поэт, написавший «и палю по любви виноградным огнем», к вину плохо относится не может…

(Время года — зима. Время года терять.
Ты уже потерял, но еще не остыл ко мне.
Время года — зима. Мы рискуем не стать.
Мы рискуем растаять без сопротивления

Возвращаюсь домой. Начинаю курить.
Сигаретным стволом поджигаю любовь
Начинаю цедить южные коньяки
И палю по любви виноградным огнем.)

— Конечно. Абсолютно точно. А у вас какое, кстати?
— То, которое предлагаю сейчас, делаю сам.
— Домашнее, стало быть?
— Домашнее, но сухое, настоящее сухое вино.
— Ох, везуха вам! Ну, выпейте что ли за мое здоровье, потому что я сейчас что-то с насморком, приболела… Мне будет приятно.
— Как говорит местная публика, лехаим! За жизнь, то есть. И за здоровье!
— Угу. Знаем, знаем, знаем – плавали!
— Тогда – всё? На ты перешли?
— О! Давайте, конечно. Давай, точнее.
— Ну, тогда — вперед! Скажи, какое из определений творческого человека более подходит тебе самой: художник, артист, мастер, поэт, композитор?
— А других вариантов не имеется?
— Увы… Может, сама придумаешь что-то иное?
— А можно причастием ответить? Ищущий. Но вообще на сегодняшний день ощущаю себя музыкантом.
— А вот в петербургском издательстве «Геликон» вышла твоя книга «Катастрофически». Стихи?
— Это, во-первых, книга песен, во-вторых, антипесен, и в-третьих – героическая живопись.
— Это первая книга?
— Вторая. Первая называется «Патронташ», вышла пару лет назад в одном из московских издательств… даже не издательств.., на самом деле это был практически самопальный вариант. И была одна маленькая неувязочка: там все в соавторстве со Светланой Сургановой, но дело в том, что мы никогда с ней не писали песни совместно, и тексты, которые в той книге есть, написаны либо одним автором, либо – другим… Но авторство не указано. Поэтому тот вариант я считаю не очень удачным… А за книгу «Катастрофически» я ручаюсь.
— Я просмотрел пару дюжин интервью с тобой. О чем только речь не шла! Но серьезно о поэзии — ни разу. Не обидно?
— Лучше, наверное, вообще не говорить о поэзии, чем говорить о ней с людьми, ничего в ней не понимающими. Поэтому, стало быть, те журналисты, которые со мной о поэзии не говорили, ничего в ней не понимали и на себя эту ответственность не брали. Спасибо им и на этом.
— Как бы ты сама определила поэтику своих стихотворных сочинений?
— О-о, вот это вопрос… Хм, право, мне очень сложно ответить, потому что, несмотря на то, что стихотворение – это абсолютно иной жанр по отношению к тем текстам песен, что я пишу, стихи для меня – больше математика, и я их анализирую в тот момент, когда пишу, и мне интересна именно математика фразы, и я больше думаю о ней, а о поэтике не думаю никогда, если честно…
— Так это и есть поэтика! Итак, стихосложение – дело рациональное?
— Бывает по-разному. Например, про песни я так сказать не могу, поскольку пишу так, как ложится. Я их практически никогда не переписываю. Ну, могу зависнуть над какой-то строкой, ну, минут на двадцать-тридцать, могу – на час… Причем, обдумывание – это такой подспудный процесс, он происходит вне зависимости от меня, то есть, я могу ехать в машине, разговаривать о боксе… а потом взять и записать какую-то строчку, что вертелась, и вот получилась. Это о текстах песен, но что касается стихотворений – здесь, повторяю, иной подход.
— Что такое «снайперский стиль» (выражение современных музыкальных критиков)?
— Мне кажется, что если бы я смогла назвать все ингредиенты, то пропала бы вся загадочность, вся интрига слова «стиль». Нет, так не могу.
— Но ты их сама видишь, чувствуешь?
— Но они — во мне. Я могу сказать, что когда я просыпаюсь, то и они во мне просыпаются, когда засыпаю – они засыпают со мной. Это же самое: вот ты влюбляешься в человека, и когда понимаешь, по какому поводу и что именно тебе в нем понравилось, то вот это очарование – оно пропадает… Мне нравиться непознанное. Мне нравиться не понимать больше, чем понимать. В данном случае.
— Ага, то есть можно говорить о некоем поэтическом тождестве Арбениной и «Ночных снайперов»?
— Это безусловно, иначе быть не может. Конечно.
— То есть, «снайперский стиль» исключительно индивидуален?
— Что касается текстов, букв… — то это только я. А с музыкой у нас процесс такой: я пишу песни, причем полностью пишу – и музыку, и текст, а после этого приношу ребятам, с которыми я работаю; их четверо; и мы с ними вместе начинаем работать над песней. Поэтому на выходе в песню вносят свою душу те четыре человека, что играют на музыкальных инструментах.
— Что является для тебя необходимым компонентом в стихосложении — ритм, рифма, размер, аллитерации..?
— Я пишу, исходя из ритма. Всегда – из ритма. То есть строчка должна быть тугой, да, тугой и в то же время гуттаперчевой. Именно тогда она хорошо поется и хорошо чувствуется, и тогда хорошо проникает… Я очень не люблю таких, знаешь ли, заумностей, которые в итоге ничего, кроме морщенных лбов, не вызывают. Вот, например, «где-то есть корабли…» «Где-то есть корабли» — это строчка, которая обладает для меня вот этой «струной».

(Где-то есть корабли
У священной земли
И соленые губы твои…
Катастрофически тебя не хватает мне,
Жгу электричество, но не попадаю я,
Воздух толчками и пульс на три счета-та.
Бьет в переносицу: я знаю все, знаю я, но
Катастрофически тебя не хватает мне,
Катастрофически тебя не хватает.)

— Ты умеешь натягивать эти струны-нервы до предела?
— Я их и рвать умею! Причем, в большом количестве. И не только на гитаре. Я, кстати, люблю рваные всякие штуки, я имею в виду рваные строфы и строки… Но что касается, с позволения сказать, «фирменности», конечно же, должен быть нерв и ни в коем случае он не должен быть слабым.
— Чем руководствуешься ты в дифференциации своих текстов на «песни» и «антипесни»?
— Чувством и рацио. В антипеснях, то есть стихах, — только рацио, в текстах песен – только чувство.
— Слышал я про арбенинский термин «стихуй».
— Да, есть такое дело.
— Расскажешь?
— Объясняю очень вкратце и конкретно. Вот ты говоришь, что эти тексты можно еще и читать – и это для меня новость, и я их сама, с точки зрения чтения, никогда не воспринимала. И никогда я не считала себя поэтом. Все это, поверь, говорю без кокетства. И поэтому сказать «я вот написала стихотворение» я себе никогда не позволяла. Отсюда и некий камуфляж такой – антипесня, стихуй. Я понятно объяснила?
— Более чем! Но в этом объяснении чувствуется некая робость, несвойственная имиджу Арбениной…
— А что есть мой имидж-то?
— Э, получается обратное интервью! Ладно, скажем так: Диана Арбенина в представлении 17-летних поклонников, с которыми я разговаривал о Снайперах, она – «свой парень, рубаха-парень, пройдет сквозь огонь, воду и форт Боярд, ничего не боиться».
— Ха! Прокомментировать, что ли?
— Да.
— Самые бесстрашные люди имеют самое большое количество страхов. Другое дело, что они их постоянно преодолевают… Ну, в какой-то момент им меньше везет, и они натыкаются на то, что не могут преодолеть. И мне кажется, что со мной такое и случится.
— Так, может быть, термин «стихуй» маскирует страх за выход текста в мир?
— Кстати, это очень справедливо. Вероятно. Хотя… Я же имею дерзость их писать и показывать? Казалось бы, я и должна их называть теми именами, которые они заслуживают. Но почему-то так сложилось.
— А как ты относишься к так называемой табуированной лексике? В твоих стихах вроде бы не встречалась…
— Делать это надо о-очень аккуратно, потому что в наше время, ничего, кроме пошлости и грубости, табуированная лексика уже не приносит в текст. В текст, я повторяю, даже не в стихотворение, а в текст. Вот эта бравада, возможность не сказать слово «хуй» — она мне абсолютно не свойственна. Это позиция первокурсника, который расстегнул штанишки и показывает своим сокурсницам пипиську. Ну, это смешно, это для дамочек. Я этими словами не пользуюсь уж слишком они экспрессивны. В текстах один раз я позволила себе сказать слово «хер» в песне «На уровне грязных танцев». Эта песня, с одной стороны, очень тонкая, а с другой – очень жесткая. Там есть такая строчка — «на уровне посланных на хер», но именно на хер и были посланы те люди, о которых я и говорила… Поэтому апеллировать к табуированной лексике, к мату, нецензурщине я никогда не стремилась, и делать этого не буду.

(На уровне сказок про верность
На уровне посланных на хер
В обнимку с испачканным небом
А время толковейший знахарь.)

— …Признаешь ли ты понятие «влияние» в поэзии? Если да, то чьему влиянию (или каким традициям) обязаны твои тексты?
— Да, конечно. Иосиф Александрович Бродский – мой учитель.
— Какой смысл ты вносишь в понятие «учитель»?
— Учитель – не тот, кто научил рифмам и ритмам, а тот, кто каким-то образом заставил думать, как он думает. Вот это самое главное.
— С кем бы из современных поэтов ты бы хотела познакомиться? Лично. Чтобы сесть друг против друга и языками чесать и чесать…
— Во-первых, я не очень люблю разговаривать. Я люблю петь. Во-вторых, я не особо-то красноречива. А в-третьих, современных поэтов я знаю очень плохо… Знаю Яшу Казанову, и всё. Но это человек, которого я очень уважаю.
— А мастера прошлого? Кто из них — твой?
— Мне нравятся столпы. Пушкин. Из серебряного века – Хлебников, Маяковский. Цветаева – не очень, несмотря на всю женскость и созвучность. И чем дальше, тем больше, между прочим, мне нравится Ахматова почему-то, но это и понятно, почему… Вообще, к «женской» поэзии я отношусь достаточно скептически, потому что… Как и к музыке, впрочем. Женщина в музыке, в поэзии — это очень смешно.
— А ты?
— Я – исключение. Сказала она скромно. Ха-ха! Скромно сказала она. Как я могла ответить на твой вопрос. «А ты?» Разумеется, я — женщина. Но. Я пишу немножко по-другому. Я отдаю себе отчет, что я действительно пишу по-другому.
— М-да, все это «гендерство» в творчестве… Тебя не бесит слово «поэтесса»? Или вот – «музыкантесса».
— Я знаю, кстати, только один пример наоборот: вот мне не нравится слово «стюард». «Стюардесса» – нормально, кайфово, а «стюард» — получается все равно что «поэтесса».
— А идет мальчик по салону самолета с водичкой. Ты его «стюардессой» назовешь?
— Нет, конечно. Я скажу «молодой человек» и буду трижды не права, но «стюардом» я его не обзову.
— Вернемся к поэтам. Вот пришел из прошлого такой мастер и сел напротив тебя. И сказал: «Арбенина, прочитай свое лучшее!». Что бы ты ему показала?
— Последнее. Я постоянно меняюсь, и мне ужасно интересно, как воспринимаются последние вещи.
— Ты имеешь в виду диск «SMS»?
— Да, конечно.
— Скажи, а никогда на прозу не тянуло?
— Почему не тянуло? Есть даже. Писала и пишу всякие штучки, и хочу со временем их систематизировать и выпустить в свет. Но не раньше, чем года через два. Потому что сейчас меня безумно интересует только музыка и то, что с ней связано. Я даже поучилась бы музыке, ведь я многого не знаю… я вообще не знаю ничего. Но я не хотела бы учиться в нашей стране, поскольку наша система образования и обучения музыке – убога и людей ломает. Мне бы хотелось учиться за границей и учиться теории музыки.
— Считаешь ли ты свои графические опыты визуальной поэзией?
— Конечно! Если говорить про «героическую живопись», например, в книге «Катастрофически». Рисовать я вообще не умею, хотя мне очень нравится. Это самый безобидный и самый добрый способ себя проявлять. И при этом – самый дерзкий, потому что рисовать не умею, но люблю! Знаешь, меня никогда не раздражали люди, которые не имея слуха и голоса, гро-омко поют. Абсолютно мимо, но – с душой, и этого достаточно.
Все поставленные голоса могут просто отдохнуть по сравнению, например, с абсолютно неизвестным человеком, который в момент застолья вдруг очень конкретно и классно споет какую-то песню. Пусть он споет мимо нот, но он споет так, что просто повернется голова и никогда уже не вернется на место! То же самое – с любым жанром. Я не апеллирую к дилетантам, нет, но… Если мне нравится рисовать, то я буду это делать, и – на полную катушку!
— Давай поговорим про темы в поэзии. Их, по-моему, не так и много, глобальных-то. Любвь, смерть, жизнь, война, судьба…
— Безусловно. Невозможно ничего нового придумать. Другое дело – оттенки и то, как каждый из нас понимает эти слова, какой цвет превалирует в каждом из этих понятий.
Сейчас, на сегодняшний день все это для меня — сугубо черное. Не мрачное, а просто черное. Фатальное.
— А вот, конечно, не тема, но отблеск такой — «Еврейская песня». Откуда? Почему?
— Это была моя самая сильная любовь. К этому человеку до сих пор отношусь очень тепло, по-дружески… Он, еврей, привил мне глубочайший пиетет к этой нации, к этому народу. Более того, я давно хотела попасть в Израиль. И когда, первый раз, мне отказали в визе, я плакала, стояла на ступеньках и плакала… Потом мы все-таки были дважды с концертами в Тель-Авиве, и во второй раз даже удалось попасть в Иерусалим… И все это спрыснуто любовью, абсолютно.

(Кто-то украл у нас час.
Кто-то сказал, что есть всё.
Я разрешаю себе за собою следить.
Снова тебя дома нет,
но на стене почерк твой,
ты скоро придёшь,
у нас просто кончился мёд. )

…Мне понятен этот народ. Я не могу понять, почему; я ни в коем случае не намекаю, что у меня в роду были евреи (мне бы этого очень хотелось!), но я имею совершенно четкую позицию: я считаю, что евреи – это Богом избранный народ, самый талантливый, самый терпеливый и самый несчастный. И несчастней народа – нет вообще. Сложится – обязательно приеду!
— Не так давно дочка старшая моя, внимательно изучившая вкладыш от «Капли дегтя», спросила: «Магендавид на футболке у Дианы — это по приколу?»
— У меня, действительно, очень давно была такая майка со звездой Давида, и была она привезена из Америки, в подарок от одной певицы, которая очень любит «Еврейскую песню». В общем, — по приколу. Но мне за нее досталось. На Невском подошел один упырёк, бритоголовый, в таких совершенно конкретных одеждах и настроениях, и говорит: «Слышь, сука, если эту майку я на тебе еще увижу, то я прямо на тебе ее и порву!» Я говорю: «Ну, рви». Он: «Ну, я тебя предупредил». И усвистал. А я шла на встречу со своим другом, двухметровым таким и о-очень сильным. Стали искать того типа, но не нашли… В общем, маечка – такая, с историей.
— Если у тебя будут еще гастроли в Израиле, что бы ты хотела увидеть?
— Я бы хотела во второй раз приехать в Иерусалим.
— У тебя есть своя иерархия городов? Могла бы ее представить?
— Вообще-то сложно… Меня так научила и закалила жизнь – я нигде не позволяю себе хотеть жить. Я постоянно еду дальше. Может, потому, что в какой-то момент своей жизни я обожглась с этим Питером… Но я стала больше ценить то время, которое провожу в городе, где больше, может, и не окажусь. Все эти слепки городов у меня в голове необычайно яркие, и воспоминания о них – позитивные, помогающие жить. Мне очень понравилась Гавана; я на Кубе была год назад, и хотелось бы туда вернуться, но сказать, что в иерархии городов он — первый, нет, не могу… Я люблю Питер, я знаю какой прекрасной может быть Москва… Я не говорю про Москву традиционную, бизнесОвую, где пробки и «таблицы Менделеева» на дорогах. Я знаю совершенно другую Москву. Список можно продолжать бесконечно; я никогда не устаю от поездок… Мне хорошо там, где я сейчас.

(Ты город, ты желтый прозрачный улей
Хочу с тобой, запахом улиц, не разминуться)

— Диана, вот, наверное, тут поставим многоточие… Продолжим ли беседу?
— Уверена – продолжим. Интуиция меня не подводит – обязательно увидимся. Жму лапу, держитесь, и – передавай там привет всем семнадцатилетним!

05.02.2005